Мистер Саутворт спокойно поправил мантию, пригладил длинные фальшивые борта, пришитые сверху к манишке; и все это время он держался с достоинством, даже не пролил ни капли из бокала с вином, а теперь изящно заложил ногу на ногу. Он и не думал сопротивляться, и выражение его лица не изменилось, может, только крепче сжались губы – не столько от возмущения, сколько из осторожности, – пока Том не отпустил его.
– Считай, что я тебя простил, – сказал он, – но, если опять распустишь руки, сразу выгоню вон и не стану слушать. А теперь рассказывай, что хочешь, и спрашивай, что хочешь, однако без четверти двенадцать мы должны будем закончить. В двенадцать у меня по расписанию занятие. – Это прозвучало твердо и немного раздраженно, но не так, как если бы он был сердит, и без командных ноток.
Том Невинсон на миг растерялся, словно и сам толком не знал, что именно должен рассказывать – сейчас, когда его к этому подталкивали, не знал, с чего начать, вернее, как продолжить, поскольку начать-то он уже начал, но весьма сумбурно, перескакивая с одного на другое.
– Я служил добросовестно, мистер Саутворт. Поначалу нехотя, а потом много лет добросовестно. Я делал то, что от меня требовали, что мне приказывали. И делал более или менее хорошо – в силу своих возможностей. Я побывал много где и служил честно, как уже сказал. Я убедил себя, что моя работа приносит пользу, мало того, что она играет важнейшую роль в защите Королевства. Начинал я туго, но потом увлекся и превратился в энтузиаста. А энтузиазмом оправдывается все.
– Твоя работа – внедрение, как я понимаю.
– Да. Но все-таки не всегда. Чаще всего. Но не только. Иногда я занимался кабинетной работой, анализом, отчетами, расследованиями и проверкой. А еще – подслушиванием, слежкой, охраной. Я целыми ночами мог сидеть в машине, наблюдая за каким-нибудь подъездом или окном. Я просмотрел бесконечное число пленок. Короче говоря, шпионаж – понятие широкое, оно много всего в себя включает. Но разумеется, очень часто – это смена личности и внешнего вида, необходимость говорить так, как обычно я не говорю, изменять голос и акцент. Это самое грязное. Так поступил Генрих Пятый, завернувшись ночью в плащ и войдя в доверие к солдатам, чтобы побеседовать с ними и узнать, что они думают. Вернее, выведать. – Мистер Саутворт слыл таким начитанным, что Том не сомневался: он с лету поймет, о чем речь. – Пожалуй, Генрих был самым высокопоставленным шпионом – по крайней мере в литературе. Мне на него указала однажды моя жена, а сам я, честно признаюсь, до этого не додумался. – Говоря о Берте, он употребил слово wife, “супруга”, а не woman, “женщина”.
– У тебя ведь есть жена, разумеется, есть… – В возрасте Тома это было естественно.
– Да, я женился много лет назад, в семьдесят четвертом, в Мадриде. Она была моей невестой, еще когда я учился тут. Берта. Не знаю, говорил ли я вам о ней тогда. У нас родились двое детей – мальчик и девочка. И вот уже двенадцать лет, как я не видел их и не разговаривал с ними, я сам себе это запретил ради собственной безопасности, чтобы выжить. Они считают, что я умер, если только поверили в мою смерть, я имею в виду Берту. Думаю, она поверила, но не знаю, как она к этому отнеслась, а как отнеслись все остальные, не важно. Потому что официально я мертв, мистер Саутворт, меня больше не существует. И у меня есть другая дочь, от другой женщины, с которой я прожил несколько лет и которая не знает моего настоящего имени. – Теперь он употребил слово woman, а не wife. – Девочка носит не мою фамилию, а выдуманную, которую мне пришлось взять после моей смерти и которая до сих пор указана в моих документах. Но скоро я опять стану Томасом Невинсоном и покину списки умерших. Боюсь, однако, что эта девочка навсегда останется с фальшивой фамилией. И вряд ли я смогу следить за ее судьбой – и даже получать какие-нибудь сведения о ней. Ну а жизнь моих испанских детей от меня в большой степени уже ускользнула, теперь ускользнет и жизнь английской дочки, и ничего тут не поделаешь. Ее мать не захочет, чтобы я вдруг снова возник. Она устала от моих тайн, от моей уклончивости, от моей пассивной и странной жизни. И девочку она, конечно же, оставила при себе, ведь дети, они чаще всего принадлежат женщинам. Ее и девочку я тоже уже какое-то время не видел, но не так долго. А вы? Вы женились? У вас есть дети?
– Нет. Это не для меня, – ответил мистер Саутворт, не вдаваясь в подробности.
Томасу он всегда казался человеком, который почти с религиозным рвением отдается преподаванию, музыке, литературе. Его жизнь вне стен университета была тайной, если только такая жизнь вообще существовала.
– Так ты говоришь, что ничего не знаешь про свою жену? Уже двенадцать лет? Но это немыслимо!
– Я не видел ее и не разговаривал с ней – вот что я сказал. Но кое-что мне все-таки известно – про нее и про детей, которые уже почти перестали быть детьми. Тупра сообщает мне о главном – время от времени сообщает. Что у них все хорошо и они ни в чем не нуждаются. Чтобы я не беспокоился, насколько это возможно, и чтобы не поддавался разного рода соблазнам. И так продолжалось много лет. Я знаю, что Берта официально признана вдовой со всеми вытекающими отсюда последствиями – и здесь, и в Испании. Что она не вышла вторично замуж, хотя вполне могла бы. Именно это позволяет мне думать, что она так до конца и не поверила в мою смерть. Ведь мое тело не было найдено. Согласно официальной версии, я пропал без вести в Аргентине. А так как произошло это достаточно давно, по закону меня признали умершим. Да, умершим я числюсь тоже давно, не сомневайтесь.
– Среди стольких прочих мест они выбрали Аргентину… – пробормотал мистер Саутворт не без иронии. – Не слишком ли затейливо? Не слишком ли далеко? Даже Борхес уехал оттуда – и, видимо, не случайно.
– Как я вижу, вы даже не заметили, что мы вели с этой страной войну. Поразительно, как быстро про нее забыли.
И вспоминают исключительно когда играют между собой наши сборные по футболу, вот тогда на какое-то время разгораются страсти.
– Да, конечно, ты прав, так оно и есть. Мало кто вспоминает про ту войну. Так ты принимал в ней участие? И тогда же состоялся футбольный матч?[52]
Про футбол мистер Саутворт, как оказалось, тоже ничего не знал.
– Участвовал или нет, это не имеет никакого значения. Официальное сообщение гласит, что да, участвовал, что там я бесследно исчез и больше обо мне никто ничего не слышал. Наверное, стал жертвой разбушевавшихся аргентинцев. Какая разница? Я вам сказал, что побывал во многих местах, и надо было дать какие-то объяснения моей семье. А также соответствующему отделу в Форин-офисе, где о таких вещах понятия не имеют. С их же одобрения им мало о чем рассказывают.
– И в результате – двенадцать лет.
– И в результате – двенадцать лет. С Бертой я простился в самом начале той войны. Но история тут другая, иначе я не сидел бы сейчас здесь, у вас. Знаете, человек всегда надеется, что именно с ним ничего особенного не случится, хотя риск и существует. В душе все мы оптимисты и, ложась спать, думаем, что утром обязательно встанем с постели. Короче, человек, выполняя задания и поручения, полагается на везение – ну и как-то выкручивается. А почти всякая удача порождает самоуверенность, мы, сами того не сознавая, постепенно приходим к мысли о собственной неуязвимости. Если на сей раз все сошло хорошо, почему в следующий должно быть иначе, думаем мы. И чем больше препятствий и опасностей преодолеваем, тем упорнее в это верим и тем опрометчивей себя ведем. Пока вдруг не случается какой-то сбой – и тогда все летит к черту. Даже если это нельзя считать форменным провалом, агент должен исчезнуть, его списывают, и больше он ни на что не годится. Он, что называется, спалился. Непонятно, на время или навсегда. Да, мне пришлось по-настоящему исчезнуть, скрыться, было нужно, чтобы я для всех умер, и в первую очередь для жены, это азбучное правило: любые контакты с женой исключаются. Ведь много лет назад какие-то люди уже подкатывались к Берте и страшно ее напугали – “на всякий случай”. Если меня объявят умершим, меньше вероятности, что подобные типы займутся поисками, хотя обычно враги бывают недоверчивыми, им всегда для полной уверенности надо увидеть труп. Крота выслеживают и карают. Про внедренного агента могут забыть, только если и по прошествии времени его не удается обнаружить, или когда те, кому он навредил, умирают, либо отходят от дел, либо поступают в резерв, либо сгорают. Но прежде должны пройти годы. Ну, не тысяча лет, конечно: подпольная жизнь надолго не растягивается, очень быстро происходят замены, а новые люди уже ничего не знают про того человека – у них свои дела. Никому и в голову не придет мстить его родителям или дедушке с бабушкой – это легенды. Он превращается как бы в доисторическое существо.
