– Да, это знаменитая сцена, очень знаменитая. За ней, кажется, следует монолог о степени вины воюющих. Ну и к чему ты ее вспомнила?

Томас внешне успокоился, но его стариковский голос и непонятный акцент пугали меня больше, чем недавние сердитые крики и удар кулаком по столу. Он затеял какую-то игру, но какую и зачем, я не понимала, во всяком случае, это не имело ничего общего с его обычными веселыми пародиями, да и ситуация для такой игры была не самой подходящей. Казалось, со мной разговаривает незнакомый человек, совершенно чужой. Однако я видела перед собой Томаса, это был он, несмотря на внешние перемены, какие всегда обнаруживались в нем после долгих отлучек: новая длина волос, которые становились то светлее, то темнее, а то и вовсе сбривались наголо, могли появиться борода, или усы, или бакенбарды, он мог прибавить или потерять в весе и выглядеть более худощавым или упитанным, даже толстым; нос мог казаться шире, под глазами появлялись заметные круги, а на спине новый шрам, якобы полученный в результате автомобильной аварии, – сущий пустяк, по его словам. Но сейчас отрывистые реплики Томаса приводили меня в смятение, вызывали почти панику, как будто в него вселился дух какого-то старого актера из вестернов, например Уолтера Бреннана, который снялся в сотне фильмов и получил Оскара за лучшую роль второго плана; обычно Бреннан говорил так, будто жевал табак или у него совсем не было зубов, и я часто не понимала его, когда смотрела фильмы в оригинале, вернее, мы с Томасом вместе смотрели их в “Фильмотеке”, – такие классические ленты, как “Моя дорогая Клементина”, “Красная река” и “Рио Браво”. Нам обоим они очень нравились. Сейчас голос и акцент Томаса были совсем чужими, поэтому я растерялась, словно почувствовала необъяснимую опасность, словно ступила на зыбкую почву, ведь, если он мог так перемениться, значит, был способен на что угодно, подумала я, мог поступать так, как настоящему Томасу несвойственно. Но он сделал нетерпеливый жест, веля мне продолжать, и теперь это был энергичный жест молодого человека.

– Солдаты у костра знают, что служат королю, – продолжала я, – хотя никогда его не видели, но готовы служить ему, как ты вот уже много лет с готовностью служишь своей дорогой Англии – так неожиданно ставшей тебе дорогой. Однако эти простые люди все же задумываются над целью боя, который завяжется на рассвете и в котором они, возможно, погибнут. И один из них говорит: “Да, но если дело короля неправое, с него за это взыщется, да еще как. Ведь в Судный день все ноги, руки, головы, отрубленные в сражении, соберутся вместе и возопиют: «Мы погибли там-то!»”[32] На самом-то деле никто никогда не знает, столь ли хороши чужие цели, даже если они касаются нашей родины и эта родина не ведет себя постыдно, как вела себя, например, наша еще совсем недавно, хотя, пожалуй, мне теперь следует говорить “моя родина”, а не “наша”. Это ведь цели ее правителей, имей в виду, то есть персонажей всегда временных, так как обычно одни смещают и лишают власти других. Посмотри на эту нынешнюю моду: все кинулись просить прощения за то, что когда-то давным-давно сделали их соотечественники, те, что ушли в мир иной сотни лет назад, но ведь это смешно. И вот скажи мне: как ты можешь называть справедливыми свои цели, если приказы отдают тебе посредники, лейтенанты и сержанты, прежде успевая приказы переиначить и, скорее всего, даже не подумав что-то кому-то разъяснить. Тебя пошлют туда или сюда со словами: “Ты должен покончить вон с теми”, – только и всего, я чем хочешь готова поклясться. Если мы и сами часто не можем решить, благие у нас цели или нет, а то и попросту обманываем себя, то вообрази, легко ли нам судить о чужих. К тому же тех людей мы толком и не знаем.

Мне надо было выговориться, хотя я собиралась убедить его совсем в другом, а это было лишь преамбулой. Но Томас воспользовался моей передышкой и на сей раз не ограничился парой фраз, хотя опять – к моему отчаянию – заговорил голосом Уолтера Бреннана, который теперь звучал для моего слуха совсем уж зловеще и буквально сводил с ума:

– Если я правильно помню, в той знаменитой сцене говорится еще и следующее: “Да и незачем нам в это вникать. Мы знаем только, что мы подданные короля, и этого для нас достаточно. Но если бы даже его дело было неправым, повиновение королю снимает с нас всякую вину”. Что-то в этом роде изрекает второй солдат, не думай, что и мы там не изучали Шекспира. Но в сегодняшнем мире царят, разумеется, иные правила: никто не подумает возложить ответственность на бедного юнгу за то, что капитан корабля совершил предательство. Возможно, скромный солдат из “Генриха Пятого” был более прав, чем этот наш мир, лицемерней которого не знает история, как бы он ни тщеславился своими достижениями. Но я не понимаю, к чему ты клонишь и зачем все это мне рассказываешь, Girlie[33]. — Он назвал меня так, словно и вправду был старым ковбоем, а я молоденькой девчонкой, а может, кто знает, даже его кобылой. – Так было всегда, с тех пор как появились начальники и иерархия: существует такое понятие, как субординация, и каждый получает приказы от того, кто стоит непосредственно над ним, а потом передает их тем, кто стоит ниже. Если бы в каждом звене этой цепочки принялись обсуждать приказы и давать им моральную оценку, как солдаты у Шекспира, вся система перестала бы работать и воцарился бы полный хаос. И в армии, и на предприятиях, и на подводных лодках – везде, в любом деле. И никто не смог бы выиграть не только войну, но и мелкую разборку. Надо признать, что в Испании это, можно сказать, традиция с давними корнями: армия не имеет понятия о дисциплине и выдвигает самые дурацкие идеи. – Последние слова он произнес по-испански (один языку него по мере необходимости приходил на помощь другому). – Здесь у нас обсуждают все подряд и желают утвердить свои взгляды на вещи, а если не получается, каждый действует по собственному усмотрению.

Думаю, и это тоже Томасу внушили его злополучные начальники. А коль скоро Англия управляется иначе, то стоит ли удивляться, что он выбрал именно ее. Хотя история знает нескольких недоумков, стоявших у власти и там…

Где-то в середине его пространной речи наша дочка заплакала и стала звать нас, но Томас не прервался и сделал вид, будто ничего не слышит, или решил, что это не так срочно, чтобы он не мог закончить свою мысль. Но он ее, разумеется, закончить не успел, как и я свою. Я не могла не откликнуться на детский плач, поэтому вскочила и бросилась в детскую, но прежде успела сказать: – И перестань ломать комедию! Почему ты вдруг заговорил по-английски, да еще голосом старого ковбоя. Что за игру ты затеял? Мало того, что я нервничаю, так ты еще и пугать меня вздумал. Словно со мной рядом сидит совсем чужой человек, не знаю кто, какой-нибудь Уолтер Бреннан. Ведь я даже не все как следует понимаю, и это уже не ты. Хватит, ладно? К чему эти шуточки?

Я взяла дочку на руки. Она попросила пить, я дала ей воды, а потом принесла к нам в гостиную, прижала головку к своему плечу и стала укачивать, расхаживая туда-сюда, чтобы она успокоилась и снова заснула под наш еле слышный разговор. К счастью, Томас опять заговорил своим обычным голосом. Надо добавить, что его отношение к Гильермо и Элисе было неровным. Он, вне всякого сомнения, безумно и нежно их любил, а от девочки так просто млел. Но при этом, когда жил с нами в Мадриде, старался сохранять некоторую дистанцию. Он словно не давал воли собственным чувствам и делал все, чтобы сдержать естественное проявление любви к нему со стороны детей – наверное, не хотел слишком к ним привязываться, чтобы потом не так болезненно переживать неизбежную разлуку. Даже если Томас проводил в Мадриде несколько месяцев подряд, он знал: скоро его снова призовут, он снова покинет семью, а его пребывание дома – дело временное, и нельзя исключать вероятности, что однажды он к нам не вернется. Я жалела Томаса и стала мягче к нему относиться. Он сознавал, что внезапно может быть исторгнут из нашего мира, и поэтому изо всех сил старался не прикипать к нему накрепко, старался по мере возможности внушить себе, что он здесь едва ли не в гостях.