И тут он на самом деле ударил кулаком по столу, так что подпрыгнули пепельница и другие предметы: лупа, маленькие часы, компас, упала свинцовая статуэтка, изображавшая дуэль на саблях, громко звякнули кусочки льда в наших стаканах с виски; я испугалась, как бы не проснулись дети, которых мы не так давно уложили в их комнате. Обычно приветливое лицо Томаса – даже когда его обуревали тревоги – сейчас исказилось гневом, глаза метали молнии. Но труднее всего было узнать его голос – он стал каким-то старческим:

– Никогда больше не смей сравнивать меня с “социалами”. Никогда, слышишь? Что общего может быть у диктаторского режима, который на протяжении нескольких десятилетий вел безжалостную войну против своих же соотечественников, со старинной демократией, которая боролась с худшим из всего, что знала история, а на самом деле еще и против союзников и покровителей Франко. Вот через что прошла Англия – через войну с этими людьми, с вражеским блоком. И больше не смей меня с ними сравнивать. Много ты знаешь! Откуда тебе знать, чему мы не даем случиться, какое благо приносим и скольким людям. Откуда тебе знать, что замышляется в мире, в каком-нибудь подвале, кабаке или на какой-нибудь ферме. Откуда тебе знать…

Мне казалось, что он вот-вот по-настоящему разбушуется, хотя никогда себе этого не позволял, то есть ударит меня. “Ага, значит, он и на это способен, – вихрем пронеслось у меня в голове, – небось обучился в своих тренировочных лагерях”.

Теперь немного испугалась я сама, но это был страх иного рода: мгновенный, внезапный, как реакция на удар кулаком, и на вопль, и на злобный окрик; но совсем не такой страх, как у него, – молчаливый, постоянный, настороженный, безжалостный, мстительный страх человека, который беспрерывно стоит в дозоре и вглядывается в горизонт, выслеживая угрозу, чтобы уничтожить ее; страх, внутри которого Томас уже несколько лет как живет и из которого никогда не сумеет выбраться. Но больше всего меня напугал его голос – куда больше, чем удар по толстой стеклянной столешнице или бешеное лицо: это был старческий и вместе с тем решительный голос, вполне соответствующий его нынешнему возрасту. Но раз уж я завелась, то не могла не договорить до конца, как бы меня ни поразила случившаяся с Томасом перемена. Несколько лет подряд я выполняла все условия мужа и не ушла от него – такова была, разумеется, моя воля, но главное, я продолжала любить его, а нелегко разлюбить того, с кем решил соединить жизнь еще в ранней молодости, когда закладываются самые стойкие привязанности; кроме того, такая жизнь была более чем приемлемой и удобной, и у нее даже были свои преимущества; человек ко всему привыкает, хотя к разлукам мы с Томасом привыкли с самого начала, так что нетерпение постепенно притуплялось, а не наоборот, и теперь, когда мне исполнилось тридцать, справиться с ним было уже легче. Я не задавала вопросов ни про его поездки и операции, ни про возможные преступления, дозволенные начальством. Думаю, в моих словах звучали лишь предупреждение и завуалированный совет. Понятно, что и то и другое у любого вызвало бы раздражение. Но я постаралась говорить помягче и помедленнее:

– Да, Томас, я ничего не знаю, ты прав, и я не пытаюсь ничего узнать.

Тут я, конечно, лукавила, и порой меня буквально раздирало желание поподробнее выспросить, чьи и какие планы он разрушает и какие ужасные беды отводит; а еще – каких женщин, вдов, или молодых девушек, или старых дев он обольщает, чтобы выудить нужную информацию, а потом погубить их отцов и братьев; а вдруг одна из них сумеет оставить по себе след у него в душе?

– Но твердо я знаю одно, поскольку так бывает всегда и везде: ты веришь, будто работаешь на демократическое и якобы безупречное правительство, стоишь на страже его безопасности и защищаешь его принципы, не такие уж, между прочим, и неоспоримые. Но людей из этого правительства ты видишь и слышишь только по телевизору, читаешь о них в газетах и никогда не сталкиваешься с ними лично, то есть ничем не отличаешься в этом смысле от любого рядового гражданина. Ты имеешь дело, скажем так, с лейтенантами и сержантами и никогда – с генералами. А эти лейтенанты и сержанты принимают решения по своему усмотрению, во всяком случае, когда отдают приказы подчиненным. И генералов это вполне устраивает, не говоря уж про министров. Их устраивает, что можно действовать намеками, то есть снимая с себя всякую ответственность, чтобы в нужный час сказать: “Я ничего этого не знал, это происходило помимо меня и, разумеется, без моего одобрения”. Ты вроде бы работаешь на миссис Тэтчер, как если бы она того стоила: да, действительно на ее совести нет ни государственного переворота, ни гражданской войны, ни диктатуры, что уже само по себе немало, хотя не знаю, очень ли она отличается от Франко во всем остальном. – Я, конечно, перегибала палку, чтобы поддразнить Томаса и проверить градус его патриотизма. Но он на мои слова никак не отреагировал. – А раньше ты считал, что работаешь на Каллагэна, Вильсона или на кого-то еще, поскольку мне неизвестно, когда все это для тебя началось… Может, еще в студенческие годы?

– Хит, – вдруг вставил он.

– Что?

– Эдвард Хит был премьер-министром до Вильсона.

Он сказал это, как ни странно, по-английски (а мы никогда не разговаривали с ним на этом языке, хотя теперь я владела им заметно лучше), и, кроме того, я вдруг уловила в его реплике американский акцент, словно он сделал это нарочно. Однако голос у него оставался старческим.

– Да какая разница, – не сдавалась я. – Наверняка ни один из ваших премьер-министров понятия не имел, чем вы занимаетесь, ты и твои друзья, рядовые вашего войска, хотя ты, возможно, уже повышен до сержанта или даже до лейтенанта. И уж тем более от них вам не поступало никаких распоряжений. Не будем говорить про то, что ты называешь Короной, про королеву: этой несчастной женщине вообще нет до вас дела. И тут ничего не изменилось после Второй мировой войны, Томас, ни в Англии, ни в любом другом месте. Люди, служившие в УПВ, верили, будто служат Черчиллю, родине, символом которой он тогда был, но это ведь очень условный взгляд на вещи, если в нем вообще есть хотя бы доля истины. Они работали на Локкарта, или Кроссмана, или Делмера, – я перечисляла имена, чтобы произвести на Томаса впечатление, хотя знания мои были весьма убогими, – или на кого-то, кто стоял ниже. А люди из МИ-6 работали на Мингиса, или Вивиана, или на их подчиненных, непосредственных или стоявших гораздо ниже. И ничего бы не изменилось, даже если бы Мингис каждый день встречался с Черчиллем: армия была бы так же далека от Черчилля, как ты от Тэтчер или от своего главного начальника. И так заведено везде и всюду. Они перекладывают решения на чужие плечи и устраняются, прячась за завесой тайны. Эта завеса очень удобна: сквозь нее иногда можно что-то увидеть, а иногда нет, а если заложить толстую складку, завеса станет вдвое плотнее, а если две складки – то не будет видно вообще ничего. Так что почти никто понятия не имеет, кому он служит и от кого в действительности получает приказы для исполнения. Но ведь это абсурд: всем кажется, будто они знают, на кого работают… но действуют-то вслепую. Да хоть бы и знали… – Я замолчала, выдержав паузу, чтобы проверить его настроение и понять, перестал ли он злиться и слушает ли меня. Кажется, недавняя вспышка немного утихла, и теперь он более или менее внимательно следил за ходом моих рассуждений. – Дик Фрэнкс, насколько мне известно… – назвала я имя их предполагаемого шефа.

– Продолжай. Даже если это и он, что с того? – Томас опять заговорил по-английски и все с тем же тягучим американским акцентом, что совершенно выбивало меня из колеи.

Но он ограничился парой коротких фраз, поэтому я продолжила:

– Помнишь ту сцену из шекспировского “Генриха Пятого”? – Благодаря преподаванию на отделении английской литературы я успела изучить пьесу досконально.

– Какую именно?

– Вечер перед боем, когда король заворачивается в плащ и вступает в разговор с тремя солдатами, которые не спят и, не выпуская из рук оружия, в большом страхе ждут наступления рассвета. Король выдает себя за такого же, как они, солдата и подсаживается к их костру. Солдаты говорят откровенно, как принято среди своих, мало того, двое из них позволяют себе весьма непочтительно отозваться о короле, поскольку сидящий рядом человек для них в тот миг и в той ситуации – никакой не король, а они не его подданные, так что могут спорить и говорить что им вздумается.