Читая обо всем этом даже отрывочно, трудно понять, почему так быстро распустили отдел – из осторожности, или из чувства стыда, или чтобы будущие враги не получили лишней информации, или чтобы скрыть то, что отдел вынужден был делать, а может и не всегда вынужден. Вероятно, задача “переиграть самые извращенные и порочные умы” предполагала привлечение к работе еще более порочных умов. Как бы то ни было, все связанное с УПВ было и осталось тайной за семью печатями. Иначе говоря, оно не существовало, пока существовало, а когда прекратило свое существование, его словно никогда и не было. Пока кто-то – уже много позже – все-таки не заговорил. И пока кто-то – со злым умыслом или без оного – не смог удержаться и не похвастался.
А вот Томас соблазну похвастаться не поддавался. То есть он выполнял приказ, но никому не открывал ни истинную цель своих поездок, ни пункты назначения, ни суть заданий, ни имена людей, с которыми ему приходилось сближаться – возможно, чтобы погубить их. Полагаю, он никому этого не рассказывал, поскольку не доверял даже мне, хотя я, судя по всему, была единственной, кто знал о роде его занятий, по крайней мере единственной в Мадриде; я была единственной, кого он поставил в известность о своей двойной жизни, когда его вынудили к тому обстоятельства и надо было избежать ненужных подозрений и прочих неприятностей – ведь я могла начать шпионить за ним или рыться в его вещах. И мы договорились: я не стану задавать вопросов о той части его жизни, которая проходила вдали от меня, от моих глаз и ушей и которая меня вроде как не касалась; но случались минуты, когда меня распирало от любопытства, я не могла удержаться от вопросов и задавала их то в лоб, то прибегая к разного рода уловкам. (Неуемное любопытство – наше проклятье и главный источник многих бед, даже если мы что-то уже знаем или о чем-то догадываемся, нам этого мало.) Томас сразу же останавливал меня – коротко и вполне предсказуемым образом: “Надо только сказать спасибо, что мне не позволено тебе отвечать. Что существует Official Secrets Act[27] и я подчиняюсь ему” (таким образом он давал понять, что выполненная им работа – дело темное и ею не приходится особенно гордиться), или просто говорил: “Не задавай лишних вопросов. Не забывай про наш уговор”. Или пугал меня, а это самый простой и надежный способ отвязаться как от конкретного человека, так и от толпы: “Если я расскажу тебе что-то, это может навлечь опасность и на тебя, и на детей. А мы ведь ничего такого не хотим, согласись. Нам не нужны новые Кинделаны. Или кто-нибудь похуже, кто уронит зажигалку, а не спрячет ее в карман. Мигель-то свою в конце концов все-таки спрятал… И сейчас наши дети целы и невредимы”.
Но существуют и косвенные способы выставить себя в наилучшем свете, даже если есть веские причины этого избегать. Томас держался твердо, лишнего себе не позволял, но порой ему явно хотелось порисоваться, хотя бы немного поважничать или вызвать у меня каплю сочувствия и заслужить благодарность, ведь, в конце-то концов, это он в основном приносил в дом деньги, много денег, ему платили с каждым разом все больше – это я понимала, и мы жили вполне безбедно. Возвратившись после особенно опасной и успешно проведенной операции, потребовавшей максимального умственного напряжения, он вдруг позволял себе скупые комментарии: “Ты даже представить себе не можешь, как мне на сей раз досталось”. Или: “Я измотан до последнего предела. Мне нужно проспать трое суток, чтобы выкинуть из головы то, что я видел”. Или: “Ты никогда не сможешь понять, как трудно разделаться с теми, с кем надо разделаться, даже если это жизненно важно для нас, а они того заслуживают. А они того более чем заслуживали, эти мерзавцы”. И я всегда попадала в ловушку и сыпала вопросами: “Почему тебе досталось? Что ты видел? С кем тебе пришлось разделаться? Какие еще мерзавцы? Если ты ничего мне не расскажешь, я не смогу тебя утешить. И понять тебя не смогу”.
Но Томас тотчас прятался в свою скорлупу и позволял себе разве что пространные рассуждения об особенностях их работы – и не более того, хотя жена была, пожалуй, единственным существом на земле, с которым он мог быть откровенным, если не считать коллег, но ведь они никогда не станут восхищаться им и слушать с открытым ртом. “Нет, Берта, прости мою слабость. Нет, лучше тебе ничего не знать о той моей жизни. Часто она не слишком приятна, состоит из довольно печальных эпизодов, которые скверно заканчиваются как для одних, так и для других”, – говорил он, а потом еще немного вслух размышлял на ту же тему. Короче, Томас был человеком дисциплинированным и никогда лишнего не болтал, хотя было заметно, что сдерживаться ему трудно и каждый раз надо напоминать себе о данной клятве (грустно, когда нельзя рассказать или хотя бы упомянуть об испытанном, о пережитой опасности и придуманных тобой уловках, о данных тебе поручениях и принятых по ходу дела решениях, а я догадывалась, что его работа была щедра на такие подарки). Он не мог пожаловаться на отсутствие интереса с моей стороны. Наоборот, я то и дело дергала мужа за язык, пересказывая прочитанное, например о подвигах его давних предшественников. Говорила о деятельности УПВ во время Второй мировой, о дерзких вылазках МИ-6 и УСО, САС[28], ОВР[29] и маленького УПР. Как я уже говорила, все эти аббревиатуры стали мне привычными. (Я даже пересказывала ему вполне современные романы Флеминга и Ле Карре.) В моем интересе к прошлому не было ничего плохого, тем более к самому трагическому периоду нашей истории, и нужные сведения содержались в книгах, доступных каждому. Конечно, мое любопытство к таким вещам проснулось после очень скупых признаний Томаса: раз уж я мало что знала про его дела, то по крайней мере старалась составить о них представление, знакомясь с работой тех, кто отличился на этом же поприще за три-четыре десятилетия до нас. Вместе с тем у меня было оправдание, позволявшее притворяться, будто сфера моих новых интересов лично к Томасу не имеет прямого отношения: за долгие годы терпеливых ожиданий я сумела получить докторскую степень по специальности, выбранной на трех последних курсах университета, которая к тому же оказалась напрямую связанной с моей личной жизнью, то есть с нашими семейными обстоятельствами. Кроме того, у меня теперь было внештатное место преподавателя на отделении английской филологии Университета Комплутенсе – я стала для них палочкой-выручалочкой: могла вести занятия то по английской литературе, то по английской фонетике, то по истории Англии – в зависимости от потребностей кафедры, если надо было заменить штатных сотрудников, которые болели или просто под разными предлогами отлынивали от работы, продолжая худшие традиции франкистских времен, славившихся наплевательским отношением к профессиональным обязанностям. Мне удавалось совмещать научные занятия и преподавание с заботой о детях, как и многим женщинам моего поколения, то есть нового поколения. По правде сказать, благодаря высокому жалованью Томаса (теоретически он получал его в Форин-офисе, и выплачивалось оно в фунтах), я могла позволить себе нанимать помощниц, что было недоступно большинству наших соотечественниц. Мой английский, разумеется, стал заметно лучше, но не шел ни в какое сравнение с возможностями билингва Томаса. Мне приходилось постоянно углублять свои знания, а долгая история Англии требовала серьезной работы.
– Почему тебя так заинтересовала именно Вторая мировая война? – спросил однажды Томас весьма недоверчиво, после того как я изрекла что-то, связанное с Вивьеном, Мингисом, Каугиллом, Кроссманом и тем же Делмером, демонстрируя, что вполне в курсе дела и даже знаю, что Мингис произносится именно так, во всяком случае тот Мингис[30], который был начальником секретных служб. – Ты ведь должна рассказывать своим студентам не только про это, но и про Альфреда Великого, Вильгельма Завоевателя, Войну Алой и Белой розы или про Кромвеля. А за один курс на все это просто не хватит времени.
