Водитель Матвея успел выхватить пистолет и три раза подряд выстрелить из него в кабину бензовоза, туда, где должен был сидеть водитель. И, насколько я успел заметить, попал. Все три пули влетели в грудь водителю КАМАЗа, заставив того уронить голову на руль, но не нажать на тормоз… и не крутануть этот руль в бок. Бензовоз продолжил нестись на Одарённого, который отбросил бесполезный пистолет и выхватил из ножен не более полезный, по моему мнению, меч и замахнуться им…
А потом рубануть прямо перед собой… А дальше… всё каменное крошево, что было на площадке, и даже вся тротуарная плитка с площади метров сорок квадратных впереди Одарённого, мгновенно собралась перед ним, после чего выстрелила мощнейшим каменным тараном навстречу бензовозу, врезалась в кабину, смяла её, как бумагу, и пошла давить дальше…
Дальше я не видел, так как нырнул обратно в фонтан, заставив нырнуть и начавшего было подниматься брата. Глубже, на самое дно, под поверхность воды, которая там ещё оставалась.
Потом в глаза хлынул яркий жёлтый свет, воспринимаемый даже сквозь зажмуренные веки. А всё тело, вместе с дном фонтана тряхнуло мощным взрывом. Мощным, гораздо мощнее первого.
И свет был долго. Секунд пять. Бензин, когда взрывается, даёт очень красивый огненный столб, в отличии от пороха. Тот самый красивый эффект, какой всегда показывают в Голливудских боевиках.
А, когда взрывается целый бензовоз, столб пламени поднимается до самого неба…
* * *
Глава 16
* * *
Лёгкость, даже какое-то блаженство, лёгкие покачивания из стороны в сторону. Синяя с белым и жёлто-оранжевым светящаяся, переливающаяся поверхность вверху. Состояние лёгкой прострации. Чувство умиротворённости и ощущение, словно весь мир может подождать. Приятное ощущение. Расслабляющее. Состояние, из которого не хочется выходить… выныривать. Мысли текут вялые и тоже — умиротворённые, неспешные…
Постепенно приходит, точнее, возвращается понимание происходящего. Того, где я, и что я. Понимание того, что я лежу на дне разбитого фонтана, спиной вниз, лицом вверх и смотрю сквозь толщу воды на небо, пребывая в шоке и прострации после ударной волны, прошедшей через моё тело.
Лежу один. И ранее плотно зажмуренные глаза мои открыты. А «голубое с белым и жёлто-оранжевым», это поверхность воды, сквозь которую видно небо с облаками… а оранжевое — это лужицы бензина, расплывшиеся по водной поверхности и горящие даже там, на воде… бензин же водой не тушится.
Матвея рядом нет. Зато дно и толща воды продолжают вздрагивать, сотрясаемые какими-то сильными то ли ударами, то ли взрывами. Оттуда, где я плавал, как снулая «глушанутая» рыба, не было возможности разобрать, что именно.
Мне хорошо, как в утробе матери… Даже дышать пока не хочется. В груди нет никакого пожара и удушья… пока нет. Но, если не заставить себя всплыть и подышать, то обязательно появится. Или не появится, а я, пребывая в том же спокойно-блаженно-созерцательном состоянии, тихо отойду в мир иной. Кто ж доподлинно знает, что чувствует контуженный утопающий, пока утопает? Может, он и не мучается вовсе?
Я заставил себя встряхнуться и начать двигаться. Двигаться вверх, гребком и отталкиванием ото дна, благо глубина тут совсем небольшая — чуть больше, чем по пояс взрослому человеку. Фонтан же — не бассейн и не пруд. Большая глубина не требуется.
Так как жжения в груди не было, то можно было не торопиться. Не рваться наружу бездумно, а подниматься вдумчиво: сначала разорвав и разогнав волнами по сторонам большое пятно горящего бензина, что было прямо надо мной на поверхности. Не сделай я этого перед выныриванием, и весь он попал бы на меня. Попал бы и остался гореть уже не на воде, а на мне… брр! Врагу не пожелаешь таких ощущений… наверное. По крайней мере, я так думал, когда высовывал голову наружу. А следом за головой и тело до пояса, покуда доходила вода.
Воздух… Воздух встретил меня не ласково. Скрутил грудь диким кашлем, а следом за ним и рвотой. Похоже, я выблёвывал, как и в прошлый раз, попавшую в лёгкие и в пищевод воду. Да ещё и едкий запах дыма от горящего бензина, резины и чего-то ещё, покрывавшего всю площадь.
Прокашливался я не долго. Не потому, что не хотелось или состояние было терпимым. Нет, не поэтому. А потому, что было нельзя. Нельзя было терять время. Итак неизвестно, сколько его потратил, пока лежал на дне фонтана (но уж вряд ли больше минуты, иначе уже и не всплыл бы никогда… в смысле, живым). Нельзя терять времени! Ведь, после артподготовки всегда идёт пехота на штурм обстрелянных укреплений… или зачистку. И что-то мне подсказывало, что сегодня это правило нарушено тоже не будет.
Едва удалось хоть как-то взять под контроль бунтующее тело и выглянуть из-за частично уцелевшего бортика фонтана, как я увидел брата, стоявшего над телом Дружинника и державшего перед ними двумя здоровенный непрозрачный щит, собранный из непонятно как и чем удерживаемых вместе песка, камней, земли и прочего мусора. А в щит этот била толстенная струя пламени, идущая от рук какого-то маньячно скалящегося лысого мужика неопределённо-среднего возраста с жутковатым шрамом через половину лица, одетого в… форму хорошо знакомую мне уже форму пожарного⁈
Дружинник Князя был жив, но сильно обожжён. Меча в его руках уже не было. Он (меч) валялся на том, что осталось от когда-то замощённой тратуарной плиткой поверхности земли в паре метров от руки лежащего воина, и представлял из себя жалкое зрелище: весь в разводах «побежалости», закопчённый и «поведённый», то есть, кривой. На оружие он теперь походил мало, куда больше напоминая бесполезный хлам, да, по сути, им и являлся.
Я повёл слезящимися от дыма и еле сдерживаемого кашля глазами, охватывая своим взглядом всю диспозицию: площадь была разгромлена. Всё, что на ней оставалось, это только руины, смятый в лепёшку, раскуроченный и пылающий остов КАМАЗа-бензовоза, камни, какие-то железки, стёкла, лужи воды и лужи горящего бензина. Деревья вокруг площади частью были повалены, частью поломаны, почти все, в той или иной степени горели. Горела и трава. Огня было вокруг много. Очень много.
И огонь… ластился к «пожарнику». Тянулся к нему… а он, черпал его и бросал, посылал, в «щит» моего брата, оплавляя, разогревая, давя и продавливая его. Было заметно, что Матвею тяжело даётся удерживание этой единственной преграды, которая отделяет их с раненным Дружинником от встречи с беспощадным безжалостным пламенем… а значит, и с неминуемой смертью.
В стороне, там, где разрушений было чуть меньше, на частично уцелевшем газоне, стояла мигающая проблесковыми маячками пожарная машина, рядом с которой тупыми бездумными столбами застыли двое пожарных в такой же, как у лысого шрамоносца форме. В кабине, за рулём машины сидел третий. И точно так же, как двое остальных, тупо и бездумно, с ничего не выражающим застывшим лицом и взглядом, смотрел прямо перед собой.
Сирену я не слышал. Да и не знал, была ли она? Я ведь вообще ничего всё ещё не слышал, кроме тонкого противного звона в голове. То ли из-за застрявшей в ушах и так и не вылившейся воды, то ли из-за контузии двух пережитых подряд взрывов.
Ещё мой взгляд зацепился за лежащий на асфальте пистолет Дружинника. Лежащий ровно между фонтаном и плюющимся огнём «Пожарником». Посередине. А я прекрасно помнил, что Дружинник успел выстрелить всего три раза, прежде чем бросить его. А значит: в обойме оставалось ещё минимум пять патронов, если это некий аналог «Макарова» из мира писателя, или гораздо больше, если аналог «Глока» либо «Беретты»…
Пять патронов. Пять выстрелов. Пять пуль, которые можно всадить в «Пожарника», меньше, чем с семи метров — расстояния, с которого невозможно промахнуться даже в хлам пьяному или, как я сейчас, контуженому.
Семь метров до «Пожарника», примерно шесть метров до бортика фонтана, а значит и до меня…
