В институте мы встретились с шефом, и он объяснил мне, что изначально разработал прибор, который позволял выделять людей с высокими интеллектуальными способностями. Затем ему предложили участвовать в междисциплинарном проекте по отбору гениев, но, чтобы отличить их от больных, поскольку частоты колебания ритмов головного мозга и тех и других достаточно близки, необходимо было записать речитатив. Когда начался дождь, Сергей Иванович понял, что речитатив имеет другое назначение и его изобретение использовали, чтобы манипулировать людьми. Так что как-то так.

– Это всё? – спрашивает она с каким-то облегчением.

– Да, всё.

– И что ты собираешься делать?

– Сергей Иванович уехал, и теперь я хочу остановить этот эксперимент, ведь самая главная подопытная крыса, как выяснилось, – это я. Создатели установки…

– А ее что, не Сергей Иванович разработал?

– Нет, шеф просто участвовал в настройке инфразвука. Так вот, я хочу поехать на цитрогипсовый огород и уничтожить там всё.

– А почему ты не сделал этого вчера?

– Когда я там был, то еще не знал всего и ничего не понимал касательно целей и задач, которые ставили перед собой создатели опыта. Всё было фрагментарно. Но теперь я уверен, что больше всего хочу остановить этот чудовищный эксперимент.

– Ты думаешь, тебе дадут это сделать?

– Не знаю. Но я больше не могу смотреть на то, что дождь делает с людьми.

Обожествление дождя или ненависть к нему вытекает из того речитатива, который ты составила, и усиливается инфразвуком. Но в этой мысли, несмотря на ее очевидность, отсутствует причинно-следственная связь: иллюзия убедительности возникает в силу эмоционального нажима, а не по причине аргументированности слов.

На фоне этого воздействия в людях возникает ощущение, что их позиция – это окончательная и бесповоротная правда, а состояние настолько близко к эйфории, что напоминает чем-то действие наркотика. Пытаться убедить человека в том, что он на самом деле не прав, – это всё равно что пытаться разговаривать с наркоманом под кайфом о тяжелых последствиях наркотиков. В словах и поступках отсутствует логика, зато возникает ненависть к противоположному мнению. Зараженные люди – по-другому я сказать не могу, хоть и понимаю, что это не болезнь, а некий новый тип инфекции, что-то типа мыслевируса, – смотрят на всё происходящее иначе. Как только они начинают подмечать, что ты не разделяешь их воззрений, становятся агрессивными, пытаясь уничтожить позицию оппонента тем аргументом, что большинство не может ошибаться, потому что большинство всегда право. А я не хочу, чтобы в этом мире жила ты.

– Почему именно я?

– Это…

Я замолкаю, пытаясь, с одной стороны, подобрать слова так, чтобы не соврать, а с другой – чтобы не дать ей понять, насколько она значима для меня. Только как это сделать, не знаю. И тогда она снова задает тот же вопрос:

– Почему я?

– Потому что…

И я понимаю, что мне проще сказать ей совсем другое, вывести ее из равновесия, но только не говорить правду.

– Аня – твоя племянница?

Слежу за ее реакцией. Невыносимо трудно сохранять спокойствие рядом с ней. До чашек с чаем дело у нас так и не дошло, и я понимаю, что сейчас самое время сделать глоток, чтобы продемонстрировать ей свое превосходство, подчеркнуть, что руковожу ситуацией и контролирую всё.

На ее лице одно выражение сменяется другим, но это происходит настолько быстро, что я не успеваю ничего понять.

– Малолетняя дура, – сквозь зубы произносит она.

Я про себя вздыхаю с облегчением. Весь ее гнев обрушивается не на меня.

– Она, как всегда, не смогла держать язык за зубами. Вот сейчас, если бы она была здесь, высекла бы ее как следует. Как ты догадался?

– Анечка с таким восхищением рассказывала о своей тете, которая окончила аспирантуру и является для нее примером для подражания, что я понял: этот достойный человек по крайней мере живет в нашем городе – это раз. Во-вторых, вы всё-таки родственники – черты лица, мимика, поведение, привычки… Я всё никак не мог взять в толк, где же я всё это видел, но чем больше она находилась рядом, тем очевиднее для меня становилась связь между вами. В-третьих, ты слишком осведомлена о наших взаимоотношениях с Сергеем Ивановичем, а ведь я с тобой никогда не обсуждал его, значит, кто-то рассказывал тебе обо всем, а в моем окружении не так уж и много новых людей. А еще я никак не мог понять этот настойчивый интерес с твоей стороны по отношению к ней, и объяснить его можно было только какой-то родственной связью между вами. Мне вот только интересно: ты использовала ее вслепую или это был заведомо продуманный и просчитанный план?

– Да какой там план! Ты еще скажи, что она на физмат поступила, чтобы через пять лет работать с Сергеем Ивановичем. Просто благоприятное стечение обстоятельств, которым нельзя было не воспользоваться. А про музыку и про то, как она меняет твою мозговую активность, я догадалась точно так же, как и твой шеф, – просто послушав Аню. Она же трещит без умолку и рассказывает всё подряд кому нужно и не нужно. Никак ее от этого не отучу!

– И что теперь?

– С Аней мы встречаемся каждую субботу в пять часов в кафе и болтаем, но вчера она не пришла. Телефон отключен, ее мать в панике – ребенок пропал, обзвонили всех подруг, но ее никто не видел. Хотела уже звонить тебе, но по пути от родителей решила зайти в кафе, и, как говорится, на ловца и зверь бежит. Честно сказать, решила, что, может, она у тебя ночует, но вот лично убедилась, что нет.

– Может, осталась на цитрогипсовом огороде? – предположил я единственное, что пришло в голову.

– Мы можем туда съездить?

– Конечно, но только после того, как ты допьешь чай.

– Он остыл, вылей его в раковину.

К чашке она за всё время так и не притронулась, а я не привык переводить любые продукты – даже чай. Поэтому поступаю не так, как она предложила, – не потому, что это ее желание, а потому, что хочу выпить его, когда вернусь домой.

Мы экипируемся в прихожей и выходим под дождь. Мелкий, незаметный, но от этого ни капельки не вдохновляющий, он монотонно размывает личность, объединяя всех в липкую грязь.

Машина завелась. Мы протерли запотевшие стекла и тронулись. Я молчал, молчала и она, но это было какое-то хорошее молчание – то есть когда и есть о чем поговорить, просто не хочется: ни тебе, ни тому, кто рядом с тобой. И от этого молчание приобретает значение даже большее, чем вымученный и никому не нужный разговор.

Доехали быстро. Перед воротами пришлось посигналить. Охранник в дождевике неохотно приоткрыл створку. Я вышел из машины и подошел к нему.

– Сегодня же воскресенье, случилось что-то? – прозвучал вопрос.

– Ничего особенного, просто надо забрать образцы.

– Мне про вас не говорили.

– Позвоните Сергею Ивановичу.

– Это высокому, лысому и с усами?

– Да, ему.

– Он вчера вечером приезжал и тоже сказал, что какие-то образцы забрать надо.

– На полигоне никого больше нет?

– Ну, токмо если зайцы.

– Хорошо. Так что, можно проехать?

– Проезжайте уже.

Охранник открыл створки ворот. Я вернулся в машину, и мы продолжили наше движение в сторону п-образного домика.

Иногда мне кажется, что вся жизнь – это сплошная череда повторяющихся действий; может быть, именно поэтому я так часто ощущаю дежавю. Сейчас каждый новый день становится похожим на предыдущий, потому что выход из дома начинается всякий раз с того, что приходится надевать защитную экипировку. Нас приучают к порядку – совсем как в эксперименте Рона Джонсона «Третья волна».

Дождь усиливается. Я точно знаю, что внутри домика никого не должно быть, но ответ на вопрос, зачем Сергей Иванович сюда приезжал, возможно, находится именно там. Мы выходим из машины, а косохлест нещадно бьет по нам, и хотя идти недалеко, всё равно как-то боязно, потому что в воздухе ощущается напряжение. Грохочет, и через несколько секунд сверкает молния. Дверь не закрыта на замок.