Темно. Но не страшно. Покой. Ничего. Очень хорошо. Спокойно. Мне кажется, что меня кто-то гладит по лицу, аккуратно так касается и ведет, а потом еще раз… Голос тихий, знакомый. Приятные эти касания. Кто это может быть? Во мне вспыхивает надежда. Она жива! Сердце стучит. Словно летаргический сон прерывается, и я готов уже проснуться, но сил нет. Из всех чувств остались лишь осязание и слух, да и то урезанная версия. Я слышу, но не различаю ни интонаций, ни особенностей голосов; мне кажется, что всё произносится одним и тем же голосом. Видимо, у меня агнозия – неспособность идентифицировать окружающие объекты с помощью зрения и слуха.

– Немедленно готовьте его к транспортировке!

– Но он только что вышел из комы.

– Он вышел из комы, как только мне разрешили к нему подойти. Вы считаете это совпадением?

– Да.

– А я нет. Необходимый уход я ему обеспечу сама.

– Но я не могу. Это слишком большие риски.

– Все риски я беру на себя. Бумаги подписала. Так что отключайте. Он теперь и без ваших аппаратов будет жить.

– На нем больничная одежда.

– Мне снова позвонить главврачу?

– Нет, не надо.

– Ну, вот и славно, вот и хорошо, пусть будет в больничной, я его потом переодену.

Что-то вытаскивают из меня. Перекладывают и везут. Переносят и снова кладут на что-то твердое. Мы начинаем движение. И по тому, как плавно это происходит, я понимаю, что лежу в машине, которая меня куда-то везет. Она берет мою руку. И говорит со мной:

– Я как поняла, что тебе нужна? Не сразу понимание-то пришло. Вначале как дело было? Я возвращалась в город из монастыря. Иду с остановки домой, дождь этот идет тоже, значит, а под деревом сидит под зонтиком Юрка, бомж местный. Ну, я остановилась с ним поздороваться, а он страсть как любит со мной говорить. Вот он меня и спрашивает:

– Ты вот как думаешь, дождь – добро это или зло?

– Юр, а что тут думать-то, это ж не от нас зависит, это же явление природное.

– Ну и так, тем более, раз природное, оно же ниспослано кем-то? Ты вот Библию читаешь, и что там про дождь? Дождь – он эва как воспринимается – как знамение Божьего благословения, как награда за послушание завету. Ну а с другой стороны, это ведь как посмотреть. Дождь – это же воплощение ужаса человеческого, как сила незримая, от которой люди ищут укрытия. Помнишь: «Разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились». Вот и у нас дождь вроде как и идет, а потопа нет. Люди оттого и маются, и истончаются, и вера в них слабеет, и неверие растет. Только сердцем чую: не Божье это провидение. Ты вон мать, а сына своего когда видела? Я вот детей не имею и забочусь только о себе, а дети – это ответственность ведь. Это как крест Иисуса. Только кто-то его на себе тащит так, что потом и кровью обливается, умирает под ним, а кто-то на другого свой крест переложить хочет – и перекладывает и идет по жизни тихий и спокойный. Много всякого и по-разному с крестом этим бывает, только на тебя смотрю и вижу: крест твой загибается, гнется, нет у него сил, и тебя рядом нет, а дождь-то сильнее всё идет. А сейчас без креста куда? Никуда. Дай денег, а то совсем сил нет и жрать хочется.

Я ему, конечно, дала на хлеб да дальше к дому пошла, только чувствую, что внутри заскреблось что-то. Словно Юрка мне сказать что-то хотел, а я, дура старая, ничего не поняла.

Пришла домой, туда-сюда – уже ночь. Псалтырь почитала. Лежу и не пойму: то ли сплю, то ли нет. Дождь за окном стучит, а у меня всё Юркина лекция из головы не идет, не пойму, что такое зацепилось. Юрка, как всегда, – такая особенность у него – о серьезном, о серьезном, а потом «дай денег» – и выбивает из мыслей-то.

А дождь стучит, убаюкивает. И тут я просыпаюсь и не пойму: то ли сон мне снится, то ли на самом деле это. Кот на мне сидит, Васька, черный такой, а глазищи зеленые, и топчется на животе, будто усаживаться собрался, а затем мордочку намывать начал, и смотрит так, с хитринкой, на меня, и лапкой на рубцы на руке указывает, и мурлычет свое. А я в мурлыканье этом слышу голос: «Пора тебе долги отдавать».

Какие долги, кому? Проснулась. Котика нет. Вышла на балкон, дождь слышу, а не чувствую ничего. А я стою, и про дождь думаю, и про Юрку, и понимаю, что он мне про крест мой говорил – про детей, про крестника то есть.

Позвонила тебе. Нет ответа. Матери твоей звонить не стала: знаю, что ничего она мне не расскажет. Сколько ты с ней не разговариваешь? Уже сколько лет прошло, а вы всё никак не помиритесь. Ой, что я про эти обиды-то старые! Я по больницам звонить начала, и сказали мне, что ты здесь лежишь. Приезжаю в больницу. А меня не пускают. Я возмутилась, батюшке звоню и говорю: крестник мой единственный в больнице, а меня к нему не пускают. Батюшка в прошлой жизни врачом был, только понял, что лечить надо не тело, а душу. Он всех здесь, в больнице, знает, и они его. Не прошло и пяти минут, как ко мне уже выходят и проводят через охрану. Сколько лет живу, а такого никогда не видела. Людей в больнице так много, что лежат они в коридоре, коек на всех не хватает, и стонут, и кашляют, и захлебываются. Страшно это. И ты тут где-то. Думаю, точно мне Господь указал, что спасать тебя надо: уморят они тебя здесь. Привели меня в палату. Один лежишь. Да прибор с тобой жизнеобеспечения, но смотрю я на него и чувствую, что держит тебя он здесь, не отпускает, а ты уйти хочешь. Я вот села рядом с тобой, стала гладить тебя по лицу, вспоминать и рассказывать тебе, как ты маленьким шалости устраивал, как собака тебя покусала, а мы с матерью твоей ходили, ее искали потом по всему городу и смотрели, издохнет она или нет. Как ты с дерева упал. Всё тебе про тебя рассказывала и, что греха таить, плакала. А потом ты по-другому задышал, и я почувствовала, что ты уходить передумал, вернулся. Знаешь, у тебя это с детства было: чем сильнее на тебя давят, тем сильнее ты сопротивлялся, а тут, видимо, так надавили, что даже ты чуть не сломался-то. Но теперь всё хорошо. Я тебя в монастырь везу, меня там сестры спасли и батюшка, и тебе они помогут. Вон у тебя уже румянец появился. Говорить с человеком надо, объяснять ему, что и как, и когда оно всё понятно-то, тогда и жить легче. А ты ведь с детства всегда всё пытался разобраться во всем, животных и растения любил, вопросы задавал: как, почему? А помнишь, как ты коту усы обрезал? Вот опять кот вспомнился. Не зря мне ночью приснился.

Ты не бойся, всё хорошо будет, монастырь хоть и не старый, но место это – выстраданное и намоленное, оттого и сила в нем особая. Моя это вина, что я тебя редко вижу. Мать из меня крестная плохая. Прав Юрка-то. Но ничего, крестничек, мы тебя вернем. Жизнь – она ведь какая? Я вот тоже жить не хотела и руки на себя наложила. Котик – он ведь знал, на что указать. Помню, когда муж с ребенком разбились, мне когда сказали, я не поняла сразу, а когда осознала, показалось, что из меня нутро всё вытащили и начали им по гвоздям тянуть, а гвозди на разную высоту забиты, и нутряное это по-разному цепляется, и рвется, и из меня кровью сочится. Чувствую я, что сил моих нет больше, и даже плакать не могу. Вот не вспоминала и не рассказывала никогда, а сейчас, видимо, время пришло.

Соседка моя почувствовала что-то неладное, вызвала милицию и скорую. Дверь сломали, вытащили меня из ванной и отвезли в больницу. Врачи сказали, что еще чуть-чуть – и не спасли бы. Но вот видишь, с тобой я; может, предназначение мое в этом, чтобы тебе помочь. Котик – он ведь не зря мне про долги говорил.

Я после того, как в себя пришла, ничего не хотела и думала, что напрасно меня спасли, потому что сил жить во мне не осталось, одна только сила умереть. Но соседка моя уговорила меня в храм при больнице сходить, там-то я и познакомилась с отцом Иннокентием, он меня исповедовал, а после мне так легко стало, словно беды и несчастья все в небо отпустила. Он-то и рассказал мне про монастырь и напутствовал туда съездить, чтобы я окончательно излечилась, ибо, как сказал он, «Уныние – это крайнее изнеможение души, которое может сокрушить силу души и довести ее до отчаянья». Я поехала без надежды, но сестры в монастыре помогли мне, и я верю, что и тебе они помогут. Но что я всё говорю да говорю? Ты, наверное, уже и устал меня слушать. Отдыхай, крестничек, силы тебе еще понадобятся.