Тело, привыкшее к теплу, неожиданно скрутило. Запульсировало и закололо в каждой косточке. И молоточек застучал по стремечку так быстро, что казалось, будто оглохну я. Оглохну от крика своего, от той невысказанной боли, от осознания бессилия перед дождем или перед тем, кто его… Во всем существе моем возникла резкая слабость, будто силы мои выплеснулись в крике этом. Закашлял. Открыл глаза – темнота. Только вода ледяная обжигает меня. Одежда мокрая: штаны и рубаха. И понимаю, что меня кто-то держит, а затем тянет вверх, а я кричу, кричу, как, наверное, кричит младенец – от страха появления на свет из утробы матери, где так тепло и хорошо, что не хочется выходить в этот мир. А меня тянут из тепла и покоя.

Лежу мокрый на каменной плитке. Напрягаю слух. Шум дождя слышен – значит, всё хорошо. А затем накатывает воспоминание о том самом дне. Меня снова скручивает и рвет желчью, кровью, и снова кричу от безысходности, от непонимания происходящего, от того, что ничего не могу сделать, ничего не могу изменить, а еще не могу принять то, что произошло: ее больше нет, их больше нет, а значит, и меня нет. Мысли и чувства заплетаются в тугие канаты и тянут, и тянут меня. И происходит так, как, наверное, в тот самый момент, когда выныриваешь из глубины, где только холод и смерть. А здесь свет и жизнь, пусть какая-никакая, пусть с дождем, пусть… Нет, эта мысль не может стать для меня допустимой, потому что, как только я смогу с ней примириться, думаю, это и будет началом конца. А я не хочу конца, я хочу верить, надеяться, искать, находить ответы на вопросы и чтобы была она, жила, пусть даже очень далеко, пусть где-то, где я никогда не смогу ее увидеть…

Меня кто-то прижимает к себе. И шепчет: «Слава Богу». Я еще не совсем понимаю, где я, хотя уже осознаю себя, воспринимаю окружающий мир со всеми его достоинствами и недостатками, а голос такой знакомый. И мне вспоминается, как, когда меня крестили – мне тогда было что-то около десяти, – я почему-то спросил у мамы: «Мама, если ты умрешь, моей мамой станет крестная?» Не помню, что мне тогда ответила мать, но помню, что вопрос этот надолго застрял в моей голове. А сейчас мне кажется, что я умер, а крестная меня вернула оттуда, где холодно и темно. Я почему-то плачу, и она плачет.

– Где мы?

– В часовне.

– Какое сегодня число?

Она отвечает, а в моей голове непроизвольно начинает отсчитываться свой, дождевой календарь: двести четырнадцатый день от начала дождя…

Тело какое-то чужое. Непослушные руки и ноги. Ощущаю себя как железный дровосек до того момента, как в его сочленения добавят масло из масленки. Но у меня нет такой масленки. Темно.

– Где мы? – снова спрашиваю я.

– Возле монастыря.

– Какого монастыря?

– Оно тебе надо?

– Как я здесь оказался?

– Я тебя привезла.

– Зачем?

– Вот всегда ты такой был! Зачем, почему?

Крестная поддерживает меня, открывает дверь. Свет, даже такой невнятный, утренний, заставляет меня зажмуриться.

– Где мы?

Крестная вздыхает.

– Все жилы вытянешь ведь. Часовня это с источником освященным и купелью в Монастырском лесу недалеко от храма. Теперь всё?

Вокруг лес, и идет дождь. Тропинка вьется, поднимаясь вверх.

– Как я здесь оказался?

– Я тебя волоком дотащила на носилках. Бог мне силы дал. Сон мне вещий был, что тебя спасать надо, котик приснился. Да еще и Юрка мне про крест говорил, что нести его надо. Вот я тебя и несла. Ой, да что я тебе всё рассказывать буду, оно тебе тыщу лет не надо.

В сознании медленно начинает вырисовываться рассказ крестной, но он до такой степени эфемерный, что должен сейчас улететь, и я, чтобы не дать ему этого сделать, удержать в своей памяти, хватаюсь за то, что еще осталось в сознании…

– Юрка, бомж который?

И после этой фразы воспоминание заякорилось и начало обретать зримые очертания. Мозг, почувствовав реальность услышанного, включает нейроны в определенной последовательности, формируя четкое воспоминание о том, что рассказывала крестная.

– Так ты всё слышал? Тогда чего ты у меня ума-то пытаешь? Сил моих нет! И так тебя сюда еле дотащила. Меня и батюшка, и сестры все отговаривали тебя в купель погружать, но я упертая: вот как что-то в голову себе втемяшу – не отступлю. Знаю грех этот за собой, но ничего сделать не могу. Ты сам-то идти можешь?

Я отрицательно качаю головой.

– Обопрись на меня, только не наваливайся сильно, а то вместе упадем.

И мы начинаем свое медленное восхождение под дождем. Куда, зачем? Вопросы возникают в моей голове, но я не чувствую ни сил, ни желания задавать их и тем более искать ответы. Все силы уходят на такие простые, но такие трудные для меня движения, как поднять ногу, передвинуть и опустить, снова поднять, передвинуть и опустить. Мышцы, забывшие всего лишь на две недели, что такое сокращаться, не хотят подчиняться моей воле. Крестная поддерживает меня, и мы снова делаем шаг. Почему купель и источник находятся в низине? Мне кажется, что моих сил не хватит на то, чтобы мы поднялись. Смотрю на тропинку, убегающую вверх, и задача, которая поставлена передо мной, кажется мне невыполнимой. Мозг сдается, не хочет участвовать в этой авантюре. Но я слишком хорошо знаю его особенности и физиологию, и мне не в первый раз заставлять его делать то, что хочу я. Надо его обмануть, заставить работать для того, чтобы помочь мне, и я точно знаю как. Непосильную задачу нужно разбить на маленькие подзадачи и решать их по одной, делая небольшой перерыв, и тогда результат будет достигнут. Чаще всего человека сминает невозможность выполнить определенный объем работ, и тогда мозг сдается. Мысленно рисую для себя линию, дойдя до которой нужно будет остановиться и сделать небольшой привал. Мозг, почувствовавший реальность достижения поставленной цели, активизируется, запускает резервы, включает мышцы, и вот мы уже на обозначенной точке. Делаем небольшой перерыв, а я снова провожу мысленную линию, и всё повторяется.

Не знаю, сколько времени у нас ушло, чтобы подняться по этому бесконечному склону, сколько раз я чертил в голове мысленные линии, но мы это сделали. Я мокрый от воды из источника, от дождя и от пота. Мне уже всё равно, я просто хочу сесть и не вставать, а дождь всё так же монотонен, как и двести четырнадцать дней назад, когда всё только началось.

Недалеко, но мне с моей способностью к передвижению кажется, что бесконечно далеко, расположился храм. Я не разбираюсь в церковной архитектуре, но из тех, что я видел, этот особенный. Вход, сделанный наподобие портика знаменитого Казанского собора с четырьмя массивными колоннами, увенчан треугольным фронтоном. Справа пристроена колокольня, возвышающаяся над центральным куполом храма, с окнами без стекол и увенчанная золотым куполом. Над центральной частью многоугольный широкий купол, остекленный вытянутыми окнами, а вокруг по углам, образуя крест, – четырехугольные башенки поменьше с более широкими окнами. Если бы на небе было солнце, наверное, купола бы сверкали, отражая свет, и тогда величественность и строгость сооружения приобрели бы совершенно иной размах, но даже в наши пасмурные времена от храма веет теплом и заботой.

Сижу на мокрой траве, привалившись к дереву, смотрю на храм, и внутри меня возникает и растекается по телу благодать. Осматриваю себя: на мне белая рубаха и холщовые белые штаны, я бос.

– Крестная, откуда это?

– Пижама больничная.

– И куда нам теперь?

– Недалеко от храма двухэтажное здание видишь?

Храм настолько величествен, что на его фоне теряются окружающие постройки. Перевожу взгляд правее.

– Вижу.

– Нам туда, это гостиница для паломников. Мне сестра Анфиса комнату предоставила. Ты как? Я-то совсем уже не та. Устала. Пока тебя от гостиницы тащила на носилках вниз, совсем из сил выбилась. Думала, если вода в купели да молитвы мои не помогут, назад тебя точно не дотащу.