Ровно в час ночи Дондуков скомандовал:

— Огонь!

Снаряд сделал первую пробоину в толстой стене дома.

Из двери и окон белыми призраками (в одном белье!) выскакивали полицаи. Их встречали автоматные очереди партизанских стрелков. Дондуков блокировал полицейское логово. Почти одновременно вспыхнули лесопилка, помещение станции, депо, склад горючего. Территория станции была усеяна трупами гитлеровцев.

Когда партизаны выстроились для отхода, Иван Филиппович приказал рассчитаться по порядку номеров. Итоги боя радовали. Как и в Томашгруде, рейдовая группа не потеряла ни единого бойца.

Было чему и порадоваться, и посмеяться. Как только колонна партизан двинулась в путь, позади послышались жалобные возгласы:

— Ой, а что же с нами будет!

Их догоняли двадцать два полицая.

— Это что такое? — удивился Федоров.

— Мы в укрытии бой пересидели, а теперь к вам… Возьмите нас с собой, не оставляйте на растерзание немцам…

Веселая была минута. Неожиданное пополнение пришлось принять.

В первые дни 1943 года по Морочинскому району разнеслась молва: прибыл Федоров. Население обрадовалось такой новости, а гитлеровские приспешники засуетились.

Первый визит Иван Филиппович нанес на хутор Коники. Зашел к своему знакомому Антону Григорьевичу Шоломицкому — одному из старейших местных жителей.

— Господи, — даже перекрестился хозяин, так удивился. — Да вы не с неба ли упали?

— Нет, я, видите, без парашюта и не один.

Хозяин, не веря глазам своим, осторожно прикоснулся пальцами к красной ленточке на кубанке, потрогал каждую пуговицу на гимнастерке. И только тогда спохватился:

— Ой боже, да я же вас и сесть не пригласил. Растерялся от радости… Прошу к столу.

И начался обстоятельный разговор. Узнал из него Иван Филиппович, что старостой управы в Морочном немцы поставили Тарасюка — был он когда-то здесь богатеем, ярый националист. Теперь вершит Тарасюк суд и расправу. Особенно издевается он над семьями красноармейцев, сельских активистов. А перед немцами выслуживается до самозабвения.

— И сам я прожил на свете немало, и от людей слыхал да в книгах читал о янычарах, слугах султановых. Так вот, говорят морочнянцы, что Тарасюк хуже всякого султана. Одно слово — катюга несусветный.

То ли услышанное сравнение с султаном, то ли гнев, умноженный на презрение, подсказали Федорову мысль послать морочинскому старосте письмо-ультиматум, как когда-то запорожские казаки писали султану турецкому.

Сожалеет теперь Иван Филиппович, что не осталось копии того письма.

— Это, — шутит он, — мое лучшее творение в эпистолярном жанре. Боюсь, что теперь, по давности, процитирую его не совсем точно. Но хорошо помню, что начиналось оно словами: «Предателю Тарасюку, председателю фашистской управы в Морочном». А дальше крестил я его и кровавым псом, и кулацкой мордой, и фашистским прихвостнем, у которого руки по локти в крови советских людей. Приводил длинный список замученных им людей. И предупреждал: «Карающая рука народной мести скоро возьмет тебя за горло». А кончалось мое послание так: «Еще до первых петухов буду я в Морочном. Иду на тебя и на твоих полицаев с пехотой, кавалерией и артиллерией. Не вздумай оказать сопротивление — пожалеешь». И хоть со мной была только рейдовая группа, для острастки подписал: «Командир партизанской бригады И. Ф. Федоров».

Шоломицкий взялся передать письмо Тарасюку в собственные руки. Простился с женой и детьми, перекрестился на красный угол и отправился парламентером.

Прочел Тарасюк и побледнел. Когда жена подала тулуп, никак не мог в рукава попасть. Парламентеру зло прошипел:

— Ну вот что, пан Шоломицкий. Пойдемте к коменданту. Там разберемся…

— Помилуйте, пан староста, чем я провинился?

Тарасюк рассвирепел:

— Не выкручивайся! Пойдешь!

И старый Шоломицкий был вынужден вторично наблюдать действие партизанского послания. Уже у коменданта. Выслушав перевод, немец взглянул на Тарасюка:

— А может, это вранье? Может, какой шутник написал?

— Нет, герр комендант, молва о Федорове еще вчера разошлась.

— Почему же ты молчал?

— Не смел беспокоить. Думал — пронесет.

Последние сомнения развеял выстрел из пушки. Комендант ошалело крутил ручку полевого телефона и кричал в трубку:

— Алярм!

Сколько радостных встреч было утром в Морочном, сколько объятий! Местный подпольщик Леонид Иванович Семенюк — электромонтер местной конторы связи — докладывал Ивану Филипповичу о своей работе. С приходом фашистов Семенюк, как и раньше, продолжал работать монтером. Ему было поручено обслуживать небольшой мощности электростанцию, которая давала ток конторе связи и комендатуре. Изобретательный монтер тайно провел электролинию к своему дому. На квартире у него был кинопроектор, припрятанный от немцев, и пленка фильма «Ленин в Октябре». Вечерами у Семенюков собирались свои люди, и он крутил фильм. Такие сеансы превращались в агитационные беседы. Хозяин дома читал землякам сообщения Информбюро, которые он регулярно принимал с помощью самодельного радиоаппарата. Состоялся киносеанс и для партизан.

Из местечка Морочного группа И. Ф. Федорова вышла в рейд с большим пополнением. Пройдя тылами гитлеровцев много сот километров, рейдовая группа возвратилась в расположение соединения Сабурова 28 января 1943 года. А через несколько дней в селе Храпуны Пинской области Иван Филиппович встретился с Василием Андреевичем Бегмой. Полковой комиссар (позже генерал-майор) Бегма прибыл сюда по поручению ЦК КП(б)У разбивать партизанское движение на Ровенщине. Вместе с партизанским отрядом «За Родину» он отправился в северные районы области.

Почему именно с этим отрядом? Почему Василий Андреевич остановил свой выбор на партизанах, которыми командовал Иван Филлиппович? Раньше мало знакомые, в Храпуны они близко сошлись, увидели друг друга в боевой обстановке и подружились. И. Ф. Федоров стал членом Ровенского областного партизанского штаба, членом подпольного обкома партии. На базе его отряда позже было создано партизанское соединение.

Тогда началась новая страница в боевой биографии Ивана Филипповича, принесшая ему новую славу.

После войны до самого выхода на пенсию И. Ф. Федоров служил в органах государственной безопасности.

Мы ехали почтить память Ивана Михайловича Фядина, похороненного в братской могиле в центре города Сколе, где высится величественный монумент в честь погибших на фронтах Великой Отечественной войны и тех, кто отдал свою жизнь в борьбе за установление Советской власти на Сколевщине.

В машине, кроме меня, — сын Ивана Михайловича Фядина — подполковник Владимир Фядин с женой и сыном. На Львовщине Фядины недавно. Приехали сюда с Дальнего Востока, где Владимир Иванович служил на границе. Несколько лет искал он могилу отца. Не раз писал в разные учреждения, но ответы были неутешительными. Извещали, что отец служил в бывшей Дрогобычской области, что погиб в неравном бою с бандой украинских буржуазных националистов в Сколевском районе, а где похоронен — неизвестно.

В дороге Владимир Иванович рассказывал об отце, каким он его помнил. Помнил он, правда, слишком мало — ведь ему шел только пятый год, когда в последний раз видел отца.

Я слушал подполковника Фядина, а перед глазами стоял младший лейтенант Фядин. Живым я не видел его, не знал. Маленькая фотокарточка, сохранившаяся в личном деле, которую я долго рассматривал, тоже не давала представления, каким он был в жизни. И все же… Фядин будто стоял перед моими глазами. Высокий, сильный, с волевым лицом и светлыми, добрыми глазами. Я рисовал его образ, характер, узнавал его мысли на основе лаконичных записей в личном деле, характеристик с места работы и службы, справок врачей, донесения о его подвиге и последних минутах жизни.

Был ноябрь теперь уже далекого 1944 года. Европа еще содрогалась от взрывов бомб и артиллерийских снарядов, на фронтах еще умирали солдаты, а в дом Фядиных, которые жили тогда в городе Кулебаки Горьковской области, пришла радость: в телеграмме, полученной от Ивана Михайловича вечером 23 ноября, говорилось: «Собирайтесь в дорогу. На днях приеду и увезу вас на Украину, в Карпаты». Счастьем светились глаза у жены чекиста Клавдии Никитичны, радостью билось сердце у маленького Володи от ожидания встречи с отцом, а в это время над мертвым Иваном Михайловичем глумились бандиты.