Кирилл усмехнулся и набычился в его сторону:

— Себе разбей!

— Нечего разбивать! — откинулся на спинку стула Евгений. — Мне её уже девчонка скрутила и оставила у себя.

— Да когда она успела?

— Вот за те три дня, что меня не было. Она не могла уснуть, измучилась вся и пришла ко мне к машине, мы с ней чин чином улеглись в одежде на пионерском расстоянии на кровати, а проснулся я в её объятьях. Представляешь?

— Что ж. Вы спали, во сне что угодно могло случиться, себя не проконтролируешь.

— Я её несколько раз чуть не покрыл. Еле сдерживался! Но так же нельзя! А ты говоришь — Люба! А ты говоришь — голова! Где она, голова-то эта, когда так нужна? И сейчас — сам видишь!

— Боюсь, голова в трусы упала… — улыбнулся Кирилл.

— Вот именно! Я хотел даже тебе дело передать, а она говорит: не надо, не передавай.

— Постой-постой… Она у тебя свидетельница, что ли? Та самая Кирюшина, которую ты в Москву возил?

— Ну! Она девчонка совсем. Дотрагивалась до меня, в душу лезла. Вроде как не понимает, что у меня от одного её присутствия всё внутри переворачивается и в этом непонятном положении замирает.

— Эка тебя зацепило!

— Да, брат, вот так! А тебя не смущает, что Люба на три года тебя старше?

— Так ведь и я уже не мальчишка, чего смущаться? Невелика разница! А тебя не смущает, что ты на… сколько? на десяток, кажется? …старше своей свидетельницы?

— Я как будто мальчишкой опять стал. Даже вести себя по-взрослому мне тяжело!

— Бурный какой роман!

— Да нет никакого романа! Она там, я здесь. Одно сумасшествие! Взял рабочий телефон её матери, буду у неё справляться о делах девчонки. До вынесения приговора точно никаких романов!

— Должно быть, здорово так вот! Сильное чувство… Завидую… Здорово! Правда, здорово!

— Ага, очень здорово! Здоровее некуда! Хоть в отпуск иди или увольняйся! В голове ноль умных мыслей! И не говори мне про большое светлое чувство. Я испытываю к ней порой грязное животное влечение на грани патологии. И самое ужасное — мне хочется её унизить. Это такого-то ангела! Хотя этот ангелок умеет и зубки показывать… Ты только Лашину пока меня не выдавай, чтобы не разочаровывать его раньше времени. После суда по этому делу я все незакрытые дела передам и уеду всё-таки в Москву. Хотя, посмотрим, может, эта блажь через недельку пройдёт.

— Но ты же не любишь Москву!?

— Кажется, уже начинаю любить. Из-за неё. Ведь она там.

— А почему бы тебе не перевезти её сюда?

— Да? — возмутился Палашов. — А как ты себе это представляешь? Я притащу её сюда, её, молодую, перспективную, в место, где она не сможет работать? К тому же, она ещё учится. Она художница! Это будет свинством с моей стороны! Мы что, будем сидеть вдвоём в казённой квартире на нищенскую зарплату периферийного следователя?

— Да, Жека, ты совсем по-другому заговорил. Хочешь подтянуться на её уровень?

— Знал бы ты, Кир, что творится у меня внутри, ты бы не удивлялся. А что касается уровня: велика важность — в Москве живёт. Это ещё не уровень! Но она талантлива и работоспособна в своём деле — вот что важно и не даёт мне покоя. Ей реализовываться надо, а не прогнивать, понимаешь? Я думаю, ей всё равно: здесь со мной или там со мной. Если я ей нужен, она на всё согласится. Просто я сам не хочу отнимать у неё возможности. А она совсем бескорыстна и не расчётлива. Эта девчонка не думает о материальной стороне жизни, словно это её не касается. В ней какое-то внутреннее благородство и превосходство. Знаешь, как я её называю? Моя графинечка. Глупо, да? И я чувствую, несмотря на все перипетии, она в меня тоже втрескалась. Видел бы ты, как она смотрит на меня! То испепеляет, то отдаётся без остатка! Это сокровище, Кир, настоящее сокровище! Моя находка! Как же мне повезло, Кир, ты не представляешь! Желаю и тебе такого же везенья!

— Позволь спустить тебя на землю. Она просто не голодала, поэтому не расчётлива.

— Да кто её знает, что она переживала в тяжёлые девяностые?

— Я не узнаю тебя, Палашов! Я тебя просто не узнаю! Ты совершенно некритичен! Где твоя пресловутая ирония?

— О! Если бы ты знал, как было непросто. Как мы трепали друг друга обоюдным нервозом. Сдулась моя ирония после встречи со всеми с ними, с теми, кто проходит по делу Себрова.

XXII

Конечно, через пару дней после разговора с Кириллом Палашов пересёкся с Любушкой — городишко-то невелик.

Люба переходила улицу Белова, шла с работы, а он вышел из магазина и собирался перейти на противоположную сторону, где дожидалась его «девятка», чтобы поехать домой. Не заметить друг друга было невозможно. Глаза женщины были грустные-грустные, а щёки налились, как спелые яблоки. Она была хороша, только под глазами залегли тени, неподвластные косметике.

— Здравствуй, Любушка, — сказал он как можно ласковее, останавливаясь перед ней.

— Здравствуй, Жека.

— Как ты? — он с трудом удержался, чтобы не добавить «родная».

— Плохо, ты же видишь. Но переживу, думаю. А ты? Не жалеешь?

— Да тоже не сладко. Разумеется, жалею, но… не могу иначе.

Он протянул к ней свободную руку, и она легко порхнула к нему на грудь и спрятала лицо. Он тяжело вздохнул.

— Ну, пусти, Женька, пусти, — словно опомнилась Люба, освобождаясь из-под его руки. — У тебя теперь другая на уме.

Он виновато отступил. Вспомнил о Кирилле Бургасове. Представил ту другую в своих руках. Ему было бы тревожно, но свойство тревоги было бы иным, ему было бы хорошо. Его совесть умолкла бы, притихла и улеглась.

— До встречи, красавица. Непременно ещё встретимся.

Они разошлись каждый в свою сторону. Встреча эта — удар по больному месту, а рана та мокла, прела, не заживала.

«Московская» рана его давно затянулась, и он думать забыл о бинтах, но почему-то порой ловил на себе сочувственный Юлькин взгляд. Он был ему как пощёчина. В один день он не выдержал и попросил: «Юленька, не смотри на меня так. Не сдирай последнюю шкуру». Юлька страшно смутилась от таких слов и потом долго выпытывала объяснения у Витьки Дымова.

С сентября месяца Палашов еженедельно звонил Галине Ивановне. Та вышла на работу на Остоженку и была теперь каждый будний день на связи. Третьего числа он позвонил ей первый раз из своего кабинета между разбором дел. Занятый другими мыслями он как-то бездумно набрал номер, и был огорошен знакомым голосом (она сама взяла трубку, не прождал он и трёх гудков).

— Галина Ивановна!..

— Да, это я. Здравствуйте!

— Это Палашов.

— Да, Евгений, я вас узнала.

— Как там… — «моя девочка» — Мила?

— Сама не своя. От моей девочки осталась тень. И вот эта тень ходит теперь на занятия, плохо ест, плохо спит и мало разговаривает. Мы с отцом прямо не знаем, что с ней делать, как ей помочь.

— Время, время, Галина Ивановна. Только время и ваши тепло и забота могут ей помочь.

— Боюсь, у вас лучше получалось, чем у меня. Уж не знаю, что вы ей говорили и что делали, но приехала она тогда более живой, чем в этот раз, после похорон.

— С чужими людьми иногда легче. Это, конечно, испытание для неё. Я так понял, до этой истории в её жизни не было потрясений больших, чем ваш развод.

— Какая мать на это пожалуется?

— Да уж.

— Думаю, вам надо знать… Потом, когда вы уехали, Мила закрылась в ванной, включила воду, а через немного я услышала оттуда душераздирающий вой. Она думала, видно, я не слышу, как она там воет и рыдает. Первая моя мысль была: Ваню оплакивает. Пусть, думаю, выплачется. А когда мы с ней лежали на ночь в постели, она меня обняла и вдруг выдохнула: «Я боюсь, мамочка, его больше никогда не увидеть». И я вдруг поняла, что это она не из-за Вани так выла, по крайней мере, не только из-за него. Вы меня понимаете?

«Господи! Вот чёрт!»

— Да. — Евгений Фёдорович ответил с опозданием и как можно спокойнее. — Из-за меня.

Потом добавил, ещё немного помолчав и сглотнув ком в горле: