— Сам бы завыл, но…
Следователь взял за правило звонить Галине Ивановне по пятницам, и они подводили итоги прошедшей недели. Она была с ним терпелива и вежлива, как с маленьким больным ребёнком, а ему каждый раз, как повесит трубку, хотелось плакать. Один раз она отчитала его, когда он из-за чрезвычайной занятости пропустил сеанс связи в пятницу и объявился только в понедельник. Телефонные провода словно спутывали их в едином тайном заговоре. Беременность Милы подтвердилась. Он слушал рассказы Галины Ивановны, как девушку тошнит по утрам, как она отпрашивается с занятий, чтобы посетить врача или сдать анализы. Ей тяжело работать с красками — её то влечёт этот запах, то вызывает неминуемую рвоту. Она грустна, больна и загружена.
Поздними вечерами, когда он не был на дежурстве и мог хотя бы на время заняться самим собой, он отправлялся в страну грёз, где Мила занимала центральное место. Сначала она смотрела на него тем вдохновенным взглядом, которым художники прицениваются к желанным натурам, и этот взгляд доводил его до щекотки в пятках. Потом она кружила вокруг него в каких-то немыслимых рыжих клочковатых одеждах, всё приближаясь и приближаясь так, что он начинал чувствовать запах солнца и леса, источаемый ею, ткань мимолётно скользила по его телу то там, то здесь, пока девушка не обвивала его собой, не окутывала, словно облако, и тогда он видел только крошечные капельки пота у неё на лбу. Тогда он взрывался и проваливался в чёрную бездну, а когда просыпался, то был холодный, липкий и противный и напоминал самому себе больного, и жалко улыбался Олесиному портрету, прикованному к холодильнику, ища сочувствия, и отправлялся в ванную принимать горячий душ. Там он наконец прикасался к себе, но только для того, чтобы вымыться. Как же неловко говорить с матерью после таких вольных безудержных фантазий по поводу её дочери.
Да, он не был совершенен, выдержан, и внутри становилось чересчур мягко — он плавился, обессиливал, страдал и оттого становился жёстче снаружи. С отцом избитого ребёнка он вёл себя заносчиво, едва останавливаясь возле самого кончика носа того. С матерью он обращался небрежно и презрительно. Приходилось бороться с мучительной тошнотой, головной болью и плохим настроением. Притом Бургасов пел и весь потрясающе деятельно кипел у него перед глазами.
— Кир, у тебя сегодня такая самодовольная рожа. Колись!
— Сегодня я узнал, от чего ты, Палашов, отказался.
— Слава Богу, ты не знаешь в пользу чего!
Евгений Фёдорович толкнул друга в плечо.
— Ну, всё! Теперь тебе будет некогда засиживаться на работе! — усмехнулся он и добавил: — Кот узнал, где сметанку спрятали!
«Вот и этого я теряю», — подумал Палашов кисло, когда Кир уже скрылся из виду.
XXIII
— Кир, выпьешь со мной? — спросил Палашов после работы перед выходом из кабинета. — Выпить хочется.
— Нет, Жек. Прости. Сегодня не могу — встречаюсь с Любой.
Евгений почувствовал лёгкий укол ревности или зависти.
— Как ваши дела?
— Ты знаешь, удивительно. Мы настолько органично себя друг с другом чувствуем после того, как прошло первое смущение. Это смущение, наверное, вызвано было по большей части твоим присутствием в нашей жизни.
— Извините, ребята, полностью не могу исключить себя из ваших жизней. Когда уеду, будете чувствовать себя намного свободнее.
— Да не парься. Всё нормально. Я лично рад, что всё так вышло. Я имею в виду, что у тебя и Любаньки не сложилось. Потому что, кажется, у нас всё начинает складываться.
— Ладно, лети, голубь! Не хочу тебя больше задерживать.
— Палашов, одно только слово: как ты сам?
— Держусь! Нормально! Только выпить охота.
— Извини, ещё раз. И-и… не увлекайся!
— Да не буду, не переживай! Всё, правда, нормально.
Палашов с улыбкой стукнул Кирилла плечом в плечо. Тот улыбнулся в ответ. Оба вышли из кабинета. Палашов закрыл дверь на ключ и опустил его в карман джинсов. Возле подъезда они разошлись в разные стороны, дружески пожав руки. Евгений, не оглядываясь, пошёл в сторону кафе, находящегося в двух улицах отсюда. От порывистого ветра, рвущегося за воротник чёрного плаща, он немного поёжился, но тут же распрямил грудь, с вызовом подставляя ветру. «Как там моя девчонка? — подумал он с тоской. — Получила повестку в суд?» Неделю назад он передал дело Тимофея Глухова в суд, через пару недель состоится первое заседание. «Надо сматывать удочку, вещички паковать, сделать пару звонков и покинуть этот город через недельку-другую после вынесения приговора. Может, смыться, не дожидаясь приговора? Доследование? Нет, вряд ли понадобится. Там всё прозрачно, прозрачнее некуда. Всегда бы так! Можно было бы со спокойной совестью покинуть ряды правоохранительных органов». Под шум собственных мыслей он не заметил, как через безлюдный светящийся окошками административных трёхэтажек город дошёл до кафе. Не колеблясь, рванул ручку и ступил внутрь, в прокуренный полумрак.
Мебель, витрина с закусками и пирожными и вся обстановка восклицала об ушедшей советской эпохе, но вот полумрак, количество посетителей и их одежда гласила, что всё же наступил двадцать первый век. Палашов, особенно ни к кому не присматриваясь, прошёл по серым плиткам между столиками к витрине и беспрепятственно заказал маленький графинчик водки, ржаные сухарики и селёдку с лучком. Чай, кофе и пирожные, которые ему любезно предложила пышногрудая буфетчица, его не интересовали. Тут же забрав закуску и выпивку, он присмотрелся, где бы ему занять место. Был один свободный столик, но ему стало тоскливо от мысли, что придётся сидеть одному, выпивать одному. Он снова обшарил зал глазами и тогда увидел её, женщину, весь вид которой говорил — ну, обратите же на меня внимание.
Она была густо накрашена, с большими серьгами-кольцами, в бордовом трикотажном платье с широким чёрным поясом, ладно охватывающими её аппетитную без излишеств фигурку. Пышная, чуть вьющаяся тёмная копна волос казалась хаотичной гривой, за такую приятно потянуть женщину, чтобы прижать к себе прежде, чем будешь обладать ею. В довершении, когда безо всяких колебаний следователь решил подсесть к ней, так как она выпивала в одиночестве, она взметнула на него серые, пронзительные, с дичинкой во взгляде глаза. Его даже пробрало — так она на него посмотрела. Тем интереснее было продолжать.
— Простите, вы кого-нибудь ждёте?
— Уже нет, — ответила женщина чуть хрипловатым голосом после секундного колебания.
— Позвольте составить вам компанию, не хочу надираться в одиночестве. Обещаю не приставать к вам и покинуть, как только вам наскучу.
Женщина смерила его взглядом, видимо, решила, что он сойдёт, поэтому сделала жест рукой в сторону места напротив себя.
— Евгений, — сказал, ставя на стол тарелки и графинчик и усаживаясь прямо в плаще, следователь.
— Лилиана.
Палашов усмехнулся про себя этому имени. Оно показалось ему вымышленным и больше подходящим какой-нибудь клофелинщице, старающейся запутать жертву. Если же мужчина решит сделать женщину жертвой, поддельное имя ей не поможет.
— Предлагаю сразу перейти на «ты», так как через пару рюмок-бокалов это неизбежно случится.
— Принимается, — он заметил в уголках её губ усмешку.
— Убиваешь одиночество, Лилит?
Он нарочно назвал её так, потому что, если имя вымышленное, какое значение имеет Лилиана она или Лилит.
— Да.
Она не обратила внимание на его обращение.
— А я пришёл убивать тоску. И вроде бы всё хорошо, всё идёт по плану, а вот тоска заела. Самое обидное — у друга дела налаживаются, а мне от этого ещё тоскливее. Ладно, Лиличка, давай выпьем! Разве мы здесь не для этого?
Он наполнил бокал вином, а себе плеснул водки.
— За что выпьем?
— А давай за излечение выпьем, — она подняла бокал, — от наших недугов: тебя — от тоски, меня — от одиночества.
— Хорошая ты девушка, Лилька!
И подкрепил звоном рюмки о бокал. Она пригубила, а он опрокинул в себя рюмку.