Младенцы отчего-то начинали плакать, стоило им завидеть Дениса. Девчонкам-ровесницам он казался глуповатым, а для девочек помладше был завидной партией. Мальчикам любого возраста приходилось считаться с его мнением, другое дело, что у него могло вовсе не быть никакого мнения. Ну а взрослые мужчины видели в нём нечто подобное неуклюжему щенку крупнопородной собаки. Дури намного больше, чем настоящего умения силу применить.

Денис не отличался проворностью, а был парнем с ленцой, поэтому дела сторонились его не хуже людей. Все его родственники оказались им недовольны, но ничего не могли с этим поделать.

Дашка — девчонка-сорвиголова, похожая больше на ребёнка, до того маленькая и хрупкая, поначалу ему очень нравилась. Рядом с ней он казался сам себе настолько огромным и сильным, хотя она не из робкого десятка и спортивного телосложения. Но потом их отношения сами по себе сдулись, ведь девчонка бойкая, а он неповоротливый. Её чрезмерная активность его утомила, и он начал замечать, что всё больше присматривается к Женьке Петровой, напоминающей и по характеру, и по внешности лоснящуюся гусыню, на фоне которой Дашка смотрелась воробьишкой.

* * *

Бежали, летели, пыхтели совершенно суматошные дни. Встречался Палашов с маленькой и зябкой Дашей Журавлёвой, которая раскаивалась в своём глупом тогда поведении, ведь не думала о страшных таких последствиях. Валечка Белова плакала, вспоминая ту ночь, жалела чистосердечно, готовилась в жёны Ваське Леонову — молоденькая зарёванная глупышка. Женя Петрова, как и Пашка Круглов, как будто не поняла ещё, что Вани, этого такого странного, обособленного Вани Себрова больше нет.

Пришла по почте характеристика Вани из школы. Парнишка представал в ней учеником старательным, был на хорошем счету, вполне ладил и с учителями, и с учениками.

В других делах тоже были подвижки. Нашёлся свидетель, который видел, как Зойка спрыснула чем-то подозрительным вещи, выставленные на продажу Нинкой.

Евгения Фёдоровича пытались подкупить, чтобы не дать хода делу о разделе фирмы. Он пригрозил законом о даче взятки должностному лицу и посоветовал потратить эти деньги на адвоката или на урегулирование отношений с бывшим партнёром.

Со столкнутым с лестницы по-пьяни мужиком всё было ясно. Следователь готовил дело к передаче в суд.

На фоне этой кропотливой бумагомарательной работы гложущая сосущая болотная топь разрасталась в его душе. Ночами он был особенно одинок и травил себя, и одновременно утешал, воображая Милу.

Потом грянуло 11 сентября, и глаза всех, в том числе и венёвцев, приклеились к телевизорам. Жаль, гибель Помпей не удалось заснять, зрелище было грандиозное. Лашин притащил из дома на работу телевизор, и все, у кого выдавалась свободная минута или перекус, торопились ещё раз взглянуть, как рушатся гигантские башни-близнецы, как молчат сотовые телефоны под обломками. А у них в Венёве ещё напрочь отсутствует сотовая связь, и никакой роуминг не поможет.

Все в отделе представляли себе, как американские спецслужбы шмонают и прессуют сейчас всех «подозреваемых» за то, что не смогли выполнить свою работу. Или смогли, — кто знает?

— Хорошо, что мы не в Нью-Йорке, — изрёк Кир и тут же добавил: — И не в Москве.

— Да, серой массой оставаться всегда легче, — обронил Палашов.

— Это что сейчас было? Усмешка? Молчи лучше, серая масса. Тебя за серость в бочину пырнули, считаешь?

— Был серым, а с тех пор, как пырнули, сияю, не переставая. Так они же сами себя выдали. Если бы не это, я бы ещё долго с этим делом копался. А так я рожу запомнил, а это и была ниточка, за которую надо было потянуть. Ему бы не в бочину колоть, а куда-нибудь в местечко посерьёзнее. Но я думаю, если бы я помер, ты бы с ними разобрался не хуже меня. Всех следаков на свете не перебьёшь.

Бургасов только усмехнулся.

— Слушай, Кир, возьми себе это дело по избиению ребёнка, а то я боюсь не сдержаться и изувечить этих уродов-родителей во время одного из допросов.

— Козёл ты, Палашов! Ты о своём сердце печёшься, а моё, значит, в расход?

— Я не о сердце пекусь, Кир, а о профессиональной этике. Мне одинаково больно, веду я это дело или нет. Но я уверен, тебе по силам будет проявлять меньше враждебности. Ты — профессионал, Бургасов, понимаешь? А я подорван! Течь даю! Псих! Готов руки распустить! Ясно тебе? Помнишь, когда Лашин просил то дело замять, ему сверху велели, как меня колбасило? Еле в себя вернулся. Вот сейчас что-то подобное.

В Венёве нередки бывали случаи избиения родителями детей — какой-то псевдовоспитательный бич. И никто не освободил Палашова от горькой обязанности разбираться с жестокими родителями. У Бургасова своих дел хватало.

Для разрядки ему немного помогала молотилка по груше. И он снова вздумал бренчать на гитаре и петь, чем уже не занимался много лет со времён курсантства. Теперь баба Лида слушала не пение Любани под ним, а какие-то блатные хороводные. И среди них затесалась следующая:

Я сам из тех, кто спрятался за дверью,

Кто мог идти, но дальше не идёт,

Кто мог сказать, но только молча ждёт,

Кто духом пал и ни во что не верит.

Моя душа беззвучно слёзы льёт.

Я песню спел — она не прозвучала.

Устал я петь, мне не начать сначала,

Не сделать новый шаг и не смотреть вперёд.

Я тот, чей разум прошлым лишь живёт.

Я тот, чей голос глух и потому

К сверкающим вершинам не зовёт.

Я добр, но добра не сделал никому.

Я птица слабая, мне тяжело лететь.

Я тот, кто перед смертью еле дышит.

Но как ни трудно мне об этом петь,

Я всё-таки пою, ведь кто-нибудь услышит.⁵³

Баба Лида при встрече спросила его:

— Что, с голубкой своей поссорился, милок?

— Нет, бабуль, не поссорились, а разошлись, как в море корабли.

В один прекрасный день и с Киром у них состоялся знаковый разговор. Палашов сидел за рабочим столом и, задумавшись, бессмысленно перебирал какое-то дело, даже не заглядывая в него. Кирилл Бургасов, неслышно возникший на пороге, понаблюдал за ним с минутку и обратился к коллеге и другу:

— Палашов, что с тобой?

Евгений Фёдорович рассеянно посмотрел на него, собираясь с мыслями.

— Я тебя таким ещё никогда не видел.

— Каким?

— Выпавшим.

— Кир, я влюбился, — нахмурился Палашов.

Бургасов зашёл в кабинет и закрыл за собой дверь.

— Как это? Ты разве не был влюблён в Любушку?

— Выходит, что нет.

— Ну ты и скот!

— Не спорю. Нет, но я увлёкся, конечно…

— Ты что же, голову ей морочил? — набросился Кирилл на Евгения. — Просто ею попользовался и всё?

— Я порвал с ней сразу, как вернулся домой. Я думал, на этот раз всё серьёзно и взаимно. Правда! Но не сложилось, как видишь. Э-э… Да ты, я погляжу, сам запал на мою женщину!

— Да. Сразу втрескался, как увидел. А из-за тебя, поросёнка, отошёл в сторону и защемил себе всё, что можно, всё, что поддалось защемлению.

— Теперь путь свободен.

— И как ты это себе представляешь? Я подойду и скажу: «Здрасьте, меня Палашов прислал вместо себя дыру затыкать?»

— Двусмысленно как-то звучит.

Оба мужчины ухмыльнулись.

— Да, так не пойдёт! — покачал головой Евгений Фёдорович.

— Скажи мне её полное имя. Я пойду и разберусь с ними, с пекарней с этой, почему в самсе с курицей отсутствует курица. Я постараюсь с ней как бы случайно встретиться. И сам о ней всё узнаю, что мне нужно.

— Слушай! Полное имя — Светлова Любовь Викторовна.

— Обалдеть!

— Да. Что есть, то есть. Только имей в виду, она мне очень дорога и мы с ней друзья! — Палашов сделал серьёзный вид и всем телом подался в сторону Бургасова, насколько позволял стол. — Если ты её обидишь, я тебе башку разобью!