— Спасибо, что поговорили сначала со мной, прежде чем забивать голову девочке. Это тоже выбор: морочить ей этим голову или нет.

— Вам сейчас всем тяжело. Решение за вами. Я не имею права на чём-либо настаивать. Просто хочу, чтобы вы знали: в вашей власти оставить ему надежду. Я выйду курить, а к вам позову Олесю. Когда вернусь, дадите мне ответ.

Палашов оставил в кабинете озадаченного Елохова. В коридоре на него выжидательно уставились два оленьих глаза, вынудивших его кивнуть и пригласить в кабинет:

— Иди, девочка, к отцу.

Олеся несколько поспешно, внутренне уже готовая, шмыгнула мимо Палашова за дверь кабинета.

«Господи, что я собрался сделать? Ещё раз, только уже публично, распять эту малышку. Подвергнуть самобичеванию. Унизить этими гадкими признаниями. И всё — ради кого? Сейчас вернусь в кабинет и попрошу всё забыть и оставить, как есть».

Руки не слушались. Затянувшись, следователь раскашлялся. Он стоял недалеко от входа в здание, и его приятно окутывала ранняя погожая осень. Лёгкий ветерок не только трепал листья и гонял в небе кучные облачка, но и холодил непривычно коротко остриженную, сумбурную голову. Не хватало ему сейчас ясности и порядка, чёткого однозначного понимания и твёрдого несомненного решения. Заморочил и бедному Елохову голову. Дружбой какой-то! Что это за дружба такая? Гнать надо таких друзей взашей! Скользнув глазами по редким прохожим и малочисленным автомобилям, Палашов погасил сигарету и двинулся назад в помещение. Юленька, встретившаяся ему в коридоре, робко улыбнулась и посмотрела тем самым взглядом «Палашов, да ты больной», который ему так не нравился.

Едва он ступил на порог собственного кабинета, и дверь за ним начала закрываться, к нему чуть ли не вплотную подскочила Олеся.

— Я согласна.

Глаза её, устремлённые на Палашова, лихорадочно блестели.

— Я как раз шёл сказать, что не нужно всего этого…

— Я согласна ему помочь, — перебила девушка. — Что бы он там ни думал обо мне, как бы ни относился.

— Но милая моя…

— Я не ваша милая. Не трудитесь, я уже всё решила!

— Так быстро…

Он осторожно обошёл Олесю и бросил взгляд на её отца. Он, похоже, сам был удивлён. Только чуть заметно пожал плечами.

— Тогда покончим с формальностями. — Палашов устроился на стуле. — А потом, Игорь Дмитриевич, мы с вами поедем к Глухову разговаривать, а вы, Олеся, подождёте нас здесь. Минут десять хватит нам с ним пообщаться?

XXI

— Как же ты мог, Тимофей?

— Как видишь, смог, — потупился тот.

Палашов вспоминал этот эпизод и испытывал смешанные чувства. Он так и не понял до конца для себя, правильно ли он поступил, пуская Елохова в следственный кабинет к Глухову. Глаза Олесиного отца горели, на щеках неровными пятнами разлился румянец. Он пытливо смотрел в лицо Тимофею. Был ли тот готов к новому удару судьбы? Получать удары в лицо он уже начал привыкать. Выражение на нём как будто говорило уже: «Ну, чего же ты ждёшь? Давай, бей и ты. Особенно ты бей давай!» Но вся та прыть, которую измученный отец проявлял в венёвском кабинете, куда-то улетучилась. Елохов как-то сдулся и не выказывал праведного гнева.

Никакого торжества справедливости не случилось, и Палашов, стоя в сторонке и наблюдая за этой унижающей обоих бывших друзей сценой, размышлял, зачем же в конце концов он сюда Елохова приволок? Точнее, зачем же тот согласился приехать? Где те противозаконные действия, которые должны были последовать, ради которых всё было устроено?

Всё же одного удара они дождались, в самом конце, когда следователь объявил Игорю Дмитриевичу, что они уходят. Вот в этот-то миг из души оскорблённого отца поднялась наконец ярость и всклокотала, и он ударил справа в челюсть так, что боксёр мог позавидовать. Тимофей отлетел на пол, догоняя оросившие линолеум капли собственной крови.

Пока Елохов тряс от боли непривычной к драке рукой, а Глухов медленно поднимался с пола, выплёвывая зуб, Палашов подумал: «Может быть, вот этот единственный удар незадачливый совратитель малолетней и запомнит на всю оставшуюся жизнь».

* * *

Палашов нашёл Дымова курящим возле отделения. Тот криво перехватил сигарету ртом, щуря правый глаз от дыма, чтобы освободить руку для рукопожатия.

— Расскажи, Вить, как прошло. Много хлопот доставил тебе Певунов?

Рука Виктора была мягкой, но хватка очень крепкой.

— Да что рассказывать, Жек? Приехали, предупредили московских. Поднялись с Рябовым вдвоём. Вестимо, нам никто не открыл. Запомнилось, что дверь у них, у Певуновых, добротная такая, бордовая. Сели в засаду — один пролётом выше, другой ниже. Соседка симпатичная, с двумя детьми маленькими. Дом довольно новый, панельный, квартира обычная, никакой особой роскоши. Родители, видно, обычные трудяги. Правда, техника у них новая, импортная. Но это мы уж после увидели, когда его оформляли. К вечеру из квартиры сам вышел, разодетый, надушенный. Сказал, что погулять надумал, но по сумке спортивной с вещами понятно стало, что в бега хотел удариться. При себе у него было десять тысяч рублей из родительской заначки и мелочь кое-какая. Якобы к другу он направлялся. Парень действительно рослый, обаятельный. Пытался удрать от нас и, пожалуй, смог бы при таких размерах, не будь он таким телком неповоротливым. Дальше сам знаешь: скрутили, описали с понятыми, в машину посадили и три часа в Новомосковск везли. В машине он притих и уже не дёргался. И вот такой весь расфуфыренный, как для свидания, отправился в СИЗО. Теперь он твой, работай.

И Палашов работал. Вскоре он дожидался Певунова в следственном кабинете. Не терпелось даже полюбоваться на этого персонажа. Конвойный ввёл крупного темноволосого парня. Комплекция у молодого человека выдающаяся, но не спортивная. Следователь немедленно оценил, что уложил бы его одним ударом, встань они друг напротив друга, как соперники в боевую стойку. Евгений Фёдорович не был даже уверен насчёт знаний юноши по поводу боевой стойки. Парня явно запихнули в вуз, чтобы отсрочить от армии.

— В чём вы хотите меня обвинить? — взобралась на губы Дениса кривая горькая полуусмешка.

— Это зависит от того, что вы собирались сделать с Иваном Себровым.

Палашов прожигал взглядом Певунова, чтобы поставить подследственного в такое положение, когда тот завертится, как вошь на гребешке, когда он не сможет сделать никакого осознанного выбора. Только правда и ничего другого.

— Всё просто: он сбежал, его нужно было поймать. Это мы и сделали.

— А нож в руках Рысева тебе был известен?

— Он был мне известен ещё с рук Себрова. Это он притащил этот нож.

— Ладно, пойдём по порядку.

И они начали заново проживать ночь убийства. Палашову приходилось проживать её с каждым соучастником и свидетелем. Не просто осмысливать, а именно проживать. Ваня жив, глаза горят, молчит. Мила… Особенно тяжело каждый раз выслушивать об их близости с Ваней. Дальше — погоня. Коварное стечение обстоятельств. Рысев с ножом. «Кто к нам с мечом придёт, от него и погибнет», — говорил заглавный герой фильма «Александр Невский». Так Ваня от своего ножа. Потому что ты, Ванечка, должен был ещё тогда, на сеновале, Глухова за глотку взять. А раз не взял, может, и сидел бы тогда тихо и впредь. Разворошил осиное гнездо. А эти осы теперь даже его, следователя, кусают. Семь лет — следак, и так опростоволосился из-за девчонки. Не сумел выстроить защиты, всё принял на себя, дурак.

* * *

Физическую мощь можно использовать по-разному.

Дениска с малых лет был крупным ребёнком и смотрелся старше своего возраста. Вот только глуповато-детское выражение его лица сохранялось и тогда, когда плечи в развороте стали шире детской кроватки.

Родители сдували пылинки с пышущего здоровьем малыша-крепыша. Он получал всё необходимое и — сверх того.

Позже он привык сам брать то, что ему по нраву. С отказом он сталкивался крайне редко, но и его научился обходить или преодолевать. Окружающих напрягала, а зачастую и пугала его физическая мощь, доставшаяся ему даром и бывшая как нечто само собой разумеющееся. Ему почти не приходилось выпускать дремлющую силу наружу, потому что люди чувствовали её на животном уровне, подчинялись и дремлющей.