Пашка собрал с щёк в горсть подбородок, но тут же, с силой скользнув пальцами по коже, отпустил, спросил:

— Он провоцировал Глухова, может быть?

— В дневнике Ваня говорит, что хочет убить Тимофея. Именно его, а не корову. Он готовился убить его, тем самым разорвать отношения между ним и Олесей. Прощался с тобой, думал, возможно, ты отречёшься от друга-убийцы. Прощался с флотом. Жалел мать. Хотел, чтобы Олеся не досталась никому.

— Да уж. Олеське пришлось полюбоваться на Глухова во всей красе. Чёрт его дери!

— Это он его привязал. Он его бил вместе с остальными. И всё на глазах Олеси и Милы. Все они показали себя, кто на что способен. Даже Дашка Журавлёва.

Палашов вздохнул и дёрнул головой.

— Как Ваня относился к Миле?

— По-особому. Она была ему приятна, симпатична, интересна. Он, конечно, трепетал перед ней, как перед всеми девчонками, но с удовольствием с ней общался. Думаю, их отношения можно назвать дружескими.

— Были ли у Вани какие-нибудь поползновения в сторону Милы?

— Я ни разу не видел, чтобы они касались друг друга. Ванька был страшный скромняга. А Милка… Она ведь старше него. Они явно нравились друг другу. Но Милка… она ведь реальная девчонка. Она и мне нравится, но для меня она свой парень. И я общался с ней меньше Ванькиного. Она достаточно замкнутая натура. Витает всё время где-то там… — Пашка сделал пространный жест. — Вот вляпалась девчонка. Она сказала, что была близка с Ванькой в ту ночь. Она беременна, говорит.

— Да.

— Придётся ей, видимо, делать аборт.

— Нет.

Палашов ответил излишне торопливо и резко, чем вызвал недоумённый взгляд Пашки. Сторонкой по тропинке прошла Галина Ивановна. Следователь кивнул ей, а после смял полностью прогоревший окурок.

— Ну почему? — с вдруг прорвавшимся отчаянием спросил Пашка. Он сжал кулак с окурком так, что рука побелела. Следователь пристально смотрел на него и видел, как постепенно парню удаётся совладать с собой.

— Держись, пацан, держись, — он положил Пашке руку на плечо и ненароком вспомнил, как написал о нём Ванечка — «кремень», «тоже мой цветок, хоть и сорняк».

— Я нужен на суде?

— Нет. — Палашов снял руку. — Свидетелей полно. Не то свидетелей, не то соучастников. Посмотрим. Сейчас напишем с тобой протокол, распишешься, и всё — ты свободен.

— Как же теперь Марья Антоновна, как Мила?

— Не волнуйся, я о них позабочусь.

Пашка посмотрел на него с любопытством.

— Что, правда?

— На полном серьёзе. Можешь уезжать и спокойно заниматься своими делами. Я тебе обещаю, что Марья Антоновна и Мила будут в порядке. Беру это на себя с полной ответственностью.

Пашка всмотрелся в лицо стоящего перед ним мужчины долгим внимательным взглядом и пошёл в сторону Ваниного дома. Палашов последовал за ним. Они сели в машину, притулившуюся в проходе между домами, и уладили все формальности. Расстались рукопожатием.

Следователь на поминки не пошёл.

XIX

После похорон Вани Себрова, на которых он не проронил ни слезинки, и разговора со следователем Пашка уехал в Москву обнять родителей. Он должен был переночевать у них и на следующий день отбыть обратно в академию. Его взяли с собой Кирюшины, и ему пришлось сидеть на заднем сиденье рядом с Милой. У неё были такой мертвенный вид и аура, — и с этим никто ничего не мог поделать, — что Пашка всю дорогу чувствовал смертельную тоску. И в течение пути он сам умирал медленной смертью и умер бы, наверное, если бы Кирюшины не высадили его у станции метро «Семёновская». Дальше он добирался на метро в одиночестве, и ничто не мешало вспоминать Ваню живым, улыбающимся и задумчивым, с озорными и печальными глазами, по-глупому невинным мальчуганом, очень хорошим другом, всегда верным товарищем.

Когда они свалились с мотоцикла по Пашкиной вине и придавили Ваньке ногу, после чего он неделю хромал, когда Пашка чуть не утопил его в пруду, в шутку накинувшись сверху, когда смеялся над его трепетным невинным отношением к девчонкам, ни слова упрёка не услышал от него. Иногда ему казалось, что Ванька не умеет ругаться, совсем не способен драться, тогда он затевал щенячью возню между ними и никак не мог уложить противника на лопатки. Силы их были одинаковы. Двое напыжившихся, побагровевших, со вздутыми жилами мальчишек не могли разорвать схватку, пока один из них не начинал чистосердечно смеяться над вторым.

Один раз Ванька ударил его по затылку, когда Пашка сказал при нём какую-то несусветную глупость маме. Что он там наболтал, он уже и не мог вспомнить. Его постоянно заносило и несло разными течениями. Ванька же плыл не спеша и преображался, когда говорил о флоте, море, звёздах, о кораблях и путешественниках. Это он заразил Пашку не проходящей морской болезнью, когда штормит, но от восторга, а не от нарушений в вестибулярном аппарате.

Он вспоминал, как однажды, пару лет назад, пригласил Ваньку к себе в гости в Москву, как потащил его на Красную площадь, в Кремль, как Ванька не успевал подтягивать нижнюю челюсть и ходил по центру столицы с открытым ртом. Конечно, он видел Москву по телевизору много-много раз, но он был настолько впечатлительным, что всё вокруг его непрестанно поражало. Его удивило тогда зрелище кремлёвского курсанта, застывшего, как будто на спор, в окне казармы с обнажённым торсом. Пашка спросил: «Хотел бы быть на его месте?» Ванька ответил: «Сам же знаешь, что нет». Он поражался оловянности и кукольности почётного караула, огромному количеству народа, иностранцам, женщинам и даже мужчинам, их столичному лоску, их закрытости, словно они — моллюски, спрятавшиеся в начищенные раковины. Поражался соседству роскоши и нищеты. Поражался попрошайкам, которые без стыда смотрели ему в глаза.

Прошлым летом Пашка привёз бутылку дешёвого портвейна, парни опустошили её вдвоём прямо из горла, а после лежали голова к голове на большом душистом стогу сена перед домом Глуховых (этот стог предназначался глуховской корове на зиму) и смотрели, как кружатся звёзды над головой, пока так и не уснули, задрав кверху носы.

Ванька слова никому не сказал о Пашкиной тайне по имени Лиза Чайка, терпеливо выслушивал его тоскливые душевные крики, адресованные ей, его препирательства с самим собой, удивлялся и журил друга за его «безбашенные» поступки, но сочувствовал всей душой.

Пашка же откровенно посмеивался над Ванькиной застенчивостью перед девушками, глядя, как тот краснеет перед Милой, как едва смеет взглянуть на Олесю, как избегает встречаться с другими девчонками. Но даже за эти смешки Ванька не упрекал его, вероятно, считая их справедливыми или оправданными. Тогда, в Москве, он дичился девчонок, когда вечером они пошли гулять компашкой с Костиком и позвали с собой Лену и Наташу, Пашкину соседку и её подругу. Они в тот раз ещё долго считали мелочь, собранную со всех карманов, стоя перед магазином, когда подъехал на каком-то джипе мужик, прилично одетый, но под градусами, и, выйдя из машины, спросил: «Ребят, сколько не хватает?» Они что-то промямлили в ответ, а он дал им сотню и скрылся за дверью магазина. Ребят покорила его щедрость и дерзость, когда он вышел ещё с одной бутылкой и преспокойно себе сел за руль и уехал.

Ещё Ванька, пока был в гостях в Москве, учился кататься на скейтборде. И здорово у него получалось управляться с этой доской. Тут уж Пашка учительствовал. Несколько раз хорошенько приложившись к асфальту, стесав колени и локоть, Ванька практически за один вечер научился кататься. Другого времени у него на это не было. В деревне по просёлкам не больно-то покатаешься. И Пашка вспоминал, как его друг уже ободранный и окровавленный, но объятый горячим азартом, всё вскакивал и вскакивал на гремящую доску, и катался, катался, катался…

Пашка мечтал ходить по морю вместе с ним, сплавляться по реке, вместе покорить какую-нибудь горную вершину и часто представлял их в одной связке, в одном сугробе, у одного костра. Так было и сейчас: Ванька улыбается ему откуда-то сверху, — не то с мачты, не то со скалы, — лицо всё залито солнечным светом, и расползшиеся в улыбке губы вовсе не кажутся чрезмерно большими и пухлыми.