Палашов поднял глаза на Любушку и по изломленной брови угадал боль. Снова вжал её в грудь, гладил по накрывшим его каштановым распущенным волосам.

— Прости меня, дурака. Который час?

— Около четырёх утра, — буркнула ему в грудь Люба.

— Значит, можно ещё посмотреть продолжение?

Он перекинул женщину на бок рядом с собой и блаженно зарылся лицом в её волосы. Ему стало так жаль с ней расставаться! В ней есть что-то жутко родное и симпатичное. Что-то своё, освоенное, что хотелось бы сохранить навсегда. Как бы там ни было, она владела частью его уставшего сердца.

Любушка потянула к нему лицо для поцелуя. Евгений ласково улыбнулся, но уклонился от её зазывных губ.

— Два чудесных месяца с тобой — подарок судьбы. Я их не забуду.

— Ты забудешь, — вздохнула женщина, скользя ладонью по его груди к плечу, — ты уже забыл. Ты ведь никогда так не кричал, а из-за неё вдруг — на. Эта девчонка выживет меня даже из твоей памяти. Эх, Женька, Женька.

— Эх, Любашка ты моя дорогая. Какой же я дурак, сам себе противен, но нельзя мне с тобой оставаться. Это же преступление получится. Я же… Я же нестерпимо хочу быть с ней. А ведь ты моя славная, хорошая. Я думал о тебе, о маме. Ты бы ей понравилась. Очень понравилась. И зря ты не веришь… я тебя никогда не забуду. Даже когда стану старым маразматиком. Обещай позвать меня на свадьбу.

— Я думала, ты позовёшь меня на нашу свадьбу. А так — какая свадьба?

— Просто пообещай, ладно? Поверь мне.

— Хорошо, обещаю, хоть и не верю ни одному твоему слову.

— Спасибо. А теперь давай поспим. Это наша последняя, такая странная ночь вместе.

Она плакала не в силах сдержаться, а он нежно гладил её по спине, пока она не устала и не забылась сном.

Такие странные выдались дни: там девчонка плакала о другом, а он утешал её, тут женщина плачет из-за него, и он же пытается утешить. Время женских слёз, время носовых платков. А всё Тимофей с Ванькой. Устроили ему эту слёзную симфонию. Жил бы он сейчас и думал, что лучше, чем с Любушкой, и быть не может. И не было бы для него ни колдовских зелёных глаз, ни пшеничных волос, ни Милиных сладких пальцев и губ, ни жуткого волнующего сна.

Прямо завтра он должен непременно взглянуть в мутноватые глаза Глухова — этого нарушителя спиридоновского и его, палашовского, спокойствия. «А жалко парня, и Любку мою жалко! Но больше всего боюсь за Милку!»

VIII

Люба была наделена утончённой красотой, пожалуй, с рождения. Отмечали её внешность и в детском саду, и в школе, и в училище. Но общество, в котором она росла, было настолько здоровым, что красота ценилась там в человеке в десятую очередь, поэтому, осознавая свою привлекательность, Люба не сосредотачивалась на ней и относилась к ней по принципу: ну, есть она и есть. Тем не менее, власть очарования незаметно брала своё.

Младшая сестра девушки, напротив, была полновата и простовата. И в то время, когда Люба отваживала очередного из многочисленных кавалеров, Ася была непритязательна, остановилась на одном и, не ожидая милости от природы, вышла замуж и родила Стёпика. Мужа она с успехом прибрала к рукам, и семейное счастье строго ею ковалось и дозировалось.

Любаня же с первым рассталась из-за удушливого запаха от его ног, со вторым, когда он нахамил пожилой женщине в автобусе вместо того, чтобы уступить ей место. У третьего имелись отвратительные усы, которые Люба не собиралась терпеть, а он упорно отказывался сбривать. С четвёртым пришлось порвать, потому что не в её силах было побороть искушение прямо при нём познакомиться с пятым. На поверку пятый оказался нудноват, хоть и было романтично оставить ему тогда на столике в кафе записочку с номером телефона. Шестой был слишком мелочным, седьмой зациклен на себе. От восьмого был толк: она наконец-то познала кое-какие плотские радости, коих была лишена раньше, — но, к сожалению, быстро прискучил. С девятым Люба продолжила совершенствовать новое для неё мастерство, но он был настолько мастеровит, что практиковался и с другими женщинами за её спиной, что, конечно же, её не устроило.

Десятый привлёк женщину приглушённым, но напористым голосом, в котором присутствовала низкая стальная нота. К тому же он прекрасно подходил к её высокому росту. Не надоедал, потому что мало бывал дома из-за высокой занятости. Неизбежно доставлял ей радость своим присутствием. Он не баловал её, но и не скупился. Умело пользовался своим внушительным телом, завораживал жаждущим взглядом. Она купалась в его ласке и внимании, когда он находился рядом. Он был чистоплотен, вежлив, не усат. При нём невозможно стало засматриваться на других мужчин. Он часто шутил, не болтал о себе без умолку. Самозабвенно брал её в постели и безоговорочно принимал её инициативу. Правда, он курил, но в том, как он это делал, была какая-то изюминка. Порой он приходил домой какой-то расхристанный — из-за работы. Но она знала, как с этим бороться. У него имелся чудаковатый товарищ, но в этом товариществе скрывалась какая-то немыслимая сила. Люба была готова позавидовать сама себе и решила остановить выбор на нём. Её удивляло, что он всегда смотрел на женщин, снова и снова смотрел на них и после этого переводил на неё благодарный трогательный взгляд. Он тянул из неё жилы, сплетал со своими и с лихвой возвращал обратно.

Вот только незадача: когда Люба опрометчиво влюбилась в него по уши, он пришёл и прямо с порога честно признался, что встретил другую.

* * *

Наутро, пока Палашов, обмотав бинт целлофаном, блаженствовал под тёплым душем и сбривал щетину, Люба, не простившись, ушла. Мужчина узнал об этом, кликнув с порога ванной:

— Любушка!

Ответом ему была тишина, а в жизни его вновь повеяло осенью и одиночеством.

Сегодня он надел серо-синюю форму. Мужчины не плачут. Но ведь знаем же, что плачут. Поэтому добавим: волевые мужчины не плачут. Долг зовёт. А как же: никто никому ничего не должен? Но как-то так получилось, что он задолжал, с тех пор неустанно этот долг отдаёт. Каждодневный акт доброй воли. Забудь себя и трудись во благо других. Сжал зубы и в полной боеготовности погнал «девятку» на улицу Свободная. С Кириллом столкнулись в коридоре, сцепились в крепкое рукопожатие, прислонились правыми плечами — скупой вариант объятий.

— Как сам? — опередил Кирилл.

— Время потратил не напрасно, — кивнул Евгений на пополнившуюся папку под мышкой. — Не баловался тут без меня?

— Ну что ты!

— Если есть желание, пойдём вместе к Лашину, послушаешь мой отчёт.

— Он ещё не прибыл.

Они зашли вместе в кабинет Палашова. Прямо — окно, слева — стол, напротив стола — шкаф, рядом со шкафом — старенький сейф. Евгений шлёпнул папку на стол, пакет с яблоками поставил рядом, предложил Бургасову угоститься. Тот взял одно.

— Как твоё дело с кражей скота?

— Да упёрся этот Евграфов, как баран. Не идёт в сознанку.

Кирилл со смачным хрустом откусил добрый кусок и принялся жевать.

— Всё равно ехать в СИЗО, давай я с ним потолкую.

— Пожалуй, попробуем вместе.

Палашов снял китель и повесил на спинку стула.

— Что, дороговато поездочка встала? — поинтересовался Кир, подметив повязку под рукавом рубашки.

— Да, ничего себе поездочка вышла. Привет из Москвы привёз.

— Что же такое случилось? — проявлял нетерпение Кир. — Шальная пуля?

— О! — Палашов мечтательно воздел глаза к потолку, подыгрывая ему.

Тут заглянул смурной Лашин, смыв своим возникновением сию картину. Кирилл положил на стол откусанное яблоко.

— Здорóво, мужики! Оба здесь? Палашов, ко мне.

И тут же растаял в дверях, как мимолётное видение. Мужчины обменялись кивками и отправились за начальником. Вперёд — Кир, за ним, прихватив документы, — Евгений.

— Приветствую, — вошёл и сел за длинный стол Кирилл.

— Утро доброе, тёплое… Что стряслось? — сознательно превышал полномочия Палашов.

— Дочь замучила, — прямо в лоб ответил Леонид Аркадьевич. — Да ничего, сейчас развеюсь.