Мила нервно теребила косичку, склонившись над тетрадкой по математике. Она сама не заметила, как перестала писать. Дальше она уже не слышала разговора матери с отцом, хотя из соседней комнаты продолжали доноситься их голоса. Она быстро глянула на свою напарницу — та внимательно смотрела на неё, ждала, вероятно, объяснений.
— Извини и не обращай внимания. Такое у нас, к сожалению, случается.
— Ладно. Я никому ни-ни.
И хотя Миле было жалко Надю, ведь с ней никто в классе не дружил, она уже предчувствовала: завтра весь класс будет знать о скандалах между родителями.
«Они скоро разведутся. Этим всё кончится».
Конечно, Мила не стала говорить этого вслух. Надя и так узнала много лишнего. По тому, как механически дописывала Надя пример, думая не о том, что пишет, Мила окончательно уверилась: завтра же девчонка пустит сплетню. Глянув на кудрявые пряди, выбивающиеся у Нади из хвостика, Мила громко захлопнула учебник. Напуганная девочка удивлённо посмотрела на нее.
— Уже поздно. Ну да завтра доделаем! Хорошо? Давай я тебя провожу.
Надя собрала принадлежности, и они вышли из комнаты.
— Классный всё-таки у тебя медвежонок! — сказала девочка, бросив прощальный взгляд в комнату. — Ай лав ю. Ай лав ю.
Надя попыталась передразнить серого медвежонка с сердечком на животе, на которое если нажать, он пропищит: «I love you». Отец подарил его Миле на день рождения вместо живого щенка, которого она так хотела, и поэтому девочка не любила эту игрушку.
«Подарил хотя бы хомячка, а то этого… Да оно и к лучшему. Когда вырасту, куплю себе сама. Такого, какого захочу. Самого красивого, самого доброго. Или самого несчастного? Бездомного, может быть, подберу? Ох! К лучшему, правда».
— Хочешь, возьми его!
— Можно? Родители не заругают? — Голос Нади сделался натужно-пузырящимся от рвущейся в него радости.
— Тебе он — в радость, а мне только — в тягость. А ведь даже плюшевый мишка заслуживает любви. А родители… Они и не заметят. А если заметят, то… девочка у них добрая, щедрая и всякое такое.
Надя прытко воротилась в комнату и вышла, счастливо прижимая к себе медвежонка.
— Спасибо, — задохнулась она от восторга. — Как же мне повезло! — Надя даже взвизгнула на последнем слове.
Хоть кто-то обрёл друг друга в этот тоскливый вечер.
Было слышно, как спор продолжался в комнате у родителей. Девочки оделись и тихонько вышли из квартиры. Надя неожиданно дёрнула Милу за косичку.
— Глупая, перестань. Так ведь тебя никто никогда любить не будет!
— Ну и пусть! Я им ещё всем покажу!
— Да ну тебя! Пойдём. Провожу до перекрёстка.
Они ловко застучали маленькими каблучками сандалий вниз по лестнице, осилили целых четырнадцать пролётов, а потом вприпрыжку пошагали по узкой и пустынной в этот час улице Благу́ше мимо белого длинного дома, старой котельной и вышли на улицу Ибрагимова к старому разрушенному Храму святого великомученика Дмитрия Солунского на Благуше. Быстро темнело, и девочки торопились расстаться у оживлённой дороги.
У перекрёстка с Измайловским шоссе Мила сказала:
— До завтра. Отсюда сама дойдёшь. Только осторожней.
Наде оставалось перейти дорогу и пройти пару домов. Они попрощались. Мила проводила девочку взглядом, и повернула назад.
Предчувствия Милы оправдались: Надя растрепала кому-то из девчонок про ссору между родителями. Очевидных последствий не было, но всё же неприятная мысль, что ты для всех, как на ладони, постоянно присутствовала. Вдруг кто-нибудь возьмёт, да и скажет: «А вот твои родители…» «До чего неприятно! Бр-р-р!»
Вскоре Надя перешла в другую школу, и волей судеб они больше не встречались. Мила склонна была надеяться, что эта непутёвая девчонка будет вести себя там иначе и у неё появятся, в конце концов, друзья.
Родители же развелись через полгода. Отец переехал от них на другую квартиру. Порой он появлялся дома с подарками. Хотя ей было жаль, что папа живёт не с ними, она не чувствовала себя ущемлённой или ущербной. Но дом уже не был прежним, и жизнь стала другой. Её больше не обволакивали волны мучительной, но трепетной и сладостной любви между родителями. Солнце той любви закатилось для неё, лишь изредка посылая ей бледные холодные лучи. Мила замечала, что мама и папа продолжают близкие отношения, но без обязательств с чьей-либо стороны.
Случается, успешные блондины всю жизнь любят взбалмошных полноватых преподавательниц английского языка. Случается, что в жизни всё идёт наперекосяк.
А что касается медвежонка, мама однажды спросила о нём и услышала любопытный ответ дочери:
— Он решил попытать счастье на другой стороне улицы.
V
Август 2001 года.
Выйдя из дому, Палашов остановился, закурил и ещё раз внимательно поглядел на схему, набросанную ему Милой. Деревня стояла прямым углом с неполной параллелью по длинной стороне. Огороды уходили к лесу, слободы прилегали к лужайке, бывшему выгону, дальше — кладбище, затем — дома друг против друга. Милин дом был на короткой слободе. Через три дома отсюда находился дом Олеси Елоховой. От него через дорогу, уводящую в лес за огороды, стоял дом Тимофея Глухова, образуя тот самый угол, в котором встречались слободы. На одной с Глуховым слободе жили через пару домов Женя Иванова, Денис Певунов, Валя Белова. Их дома стояли кучно. После кладбища шли постройки и по противоположной стороне. Там и обитал Василий Леонов, а ещё через два дома — Дарья Журавлёва. Напротив угодий Журавлёвых стоял дом Рысева. Всё было просто, понятно и близко.
Докурив «верблюдину», следователь затушил окурок ногой о землю. Глаза невзначай метнулись к окну одной из нижних комнат, недалеко от которого он стоял. Сквозь мелкий узор тюля, не мигая и не отрываясь, смотрели на него два кошачьих глаза Милы. Оказывается, всё это время девушка наблюдала за ним из окна. Он неприлично долго смотрел ей в глаза, но она и не думала их отводить. Тогда его пронзило внезапное волнение, оно душило и не отпускало, но доставляло молодому мужчине какую-то мучительную усладу. «Чёрт!» — подумал он, развернулся спиной и пошёл по намеченному маршруту. Тут он почувствовал, как грудь наполняется и переполняется каким-то нежным распирающим чувством, как чувство это поднимается выше и чуть ли не выливается через гортань. Пожалуй, если бы ему пришлось сейчас говорить, он скорее бы запел. Но надо было работать. И Палашов старательно вытолкал из сердца мешающее ему неопределённое чувство. Уверенной походкой он направлялся вниз по слободе с чувством вверенного ему долга. До Елоховых было рукой подать, и никто ему не встретился, кроме мелких пищащих пичуг. Облака время от времени затеняли мир вокруг.
Дом Олеси Елоховой — дачный вариант из бруса — спал мёртвым сном, не проявляя ни малейших признаков жизни. По наручным часам следователя было около полседьмого вечера. Соседний дом, дом Глуховых, напротив, жил со всей полнотой. Его толстые старые бревенчатые стены дышали теплом, бесчувственные к человеческой беде. Палашов решил оставить его обитателей напоследок. Из этого дома некому и незачем бежать.
Дальше дремали три дома с полузанавешенными окнами. Два заперты навесными замками, третий — встроенным. Следователь постоял с минуту напротив на тропинке — жилища, несомненно, пустовали, — тщательно постучал в последний для порядка. Когда он спускался с крылечка дома Вали Беловой, из-за двери соседнего крохотного домишки выглянуло круглое с заплывшими глазками лицо бабы. Высоким скрипучим голосом она прокричала:
— Так уехали они! С самого ранёхонького утра!
— А! — отозвался Евгений Фёдорович и, полный решимости пока скрыть, кто он такой, поспешил удалиться: — Спасибочки!
Обычно слухи ползут по деревне со скоростью огонька по подожжённому фитилю, а следователю никак не хотелось, чтобы в Спиридоновке шипело сейчас. Попозже… Хватит с деревни и утренних событий.
Навстречу просеменил пресловутый Дымок. Он едва повернул к нему серую морду и направился в сторону домишки, откуда высовывалась опухшая баба. Следом за домишкой стоял дом Вани Себрова. Палашов временно обошёл его вниманием и продолжал обход. Стучался он в дом Василия Леонова — никто не открыл. Правда, на секунду ему показалось, будто в окне шевельнулась занавеска. «Всё равно никуда вы от меня не денетесь, голубчики, — ухмыльнулся про себя следователь. — До чего наивный народ!» Палашов повернулся спиной к серому кирпичному дому и сделал вид, что уходит как ни в чём не бывало. Через полминуты он резко обернулся и отчётливо на этот раз увидел, что голубая занавеска качается. «Храбрецы какие! Ну-ну». Евгений Фёдорович медленно развернулся и отправился восвояси. В соседнем дворе кто-то отчаянно бил молотком. Дом Дарьи Журавлёвой был нежно-розового цвета, в палисаднике теснились разноцветные астры. «И отсюда все смылись!» — мысленно предвосхищал тщетные попытки кого-нибудь обнаружить следователь. Что ж, все разбежались, как крысы с тонущего корабля! Зачем Глухову покрывать весь этот молодняк? Они ведь почти ничего не сделали в отличие от него. Видимо, он что-то пытается скрыть, что-то, чего знают ребята.
