Да, в доме Дарьи Журавлёвой, действительно, никого не оказалось. Также, как и в доме Алексея Рысева. Кажется, он опоздал. Девчонка права: все, кто хотел, успели уехать. Придётся теперь вызывать их на допрос, Дымова высылать в командировку по месту их жительства. Главное — чтобы он ребятню не перепугал. Они ведь всё-таки не преступники, а так, дурачки малолетние. Посмотрим, как дела будут обстоять.
«Зайду к потерпевшей», — решил Палашов и пустился в обратный путь.
Недолгое пристанище Вани было небольшим из красного кирпича домиком под старым серым шифером. С улицы его огораживал старый облезлый штакетник. Домик стоял напротив погоста, но старенький сараюшка, тропинка и дорога перед высоченными кладбищенскими липами отделяли его от тихого пристанища мертвецов. «Раньше я жил напротив кладбища, а теперь буду жить напротив своего дома6, — перефразировал в мыслях анекдот Палашов. — Ни жизнь, ни смерть не щадят нас!»
Перед домом не росли цветы. Только в дальнем левом углу виднелся один забытый необрезанный куст пеона. Остальное пространство занимали маленькие ягодные кустики, пара берёз и куцый куст сирени. Возле терраски стояла небольшая скамейка без спинки, сооружённая из двух чурбаков и доски. Притом чурбаки были очень толстые и не торчали из земли, а лежали на боку и встречали круглыми спилами входящего в калитку. Это единственное новшество, замеченное следователем здесь. Остальное всё производило впечатление не тронутого современностью жилья древней старухи. За углом к двери терраски вели четыре ступеньки. Вообще, домик стоял высоко на каменном фундаменте и смотрелся живописно.
Палашов поднялся по стареньким, но крепким ступеням и постучал. Дверь сама тихонечко отворилась, приглашая гостя зайти. Он не стал теряться и уверенно вошёл. На терраске, с уличной стороны сплошь состоящей из оконной решётки, занавешенной тюлем, стоял стол, на нём шесть вёдер с водой. У окна напротив входа — диванчик под выцветшим покрывалом. Справа старый коричневый шкаф занял место почти до двери в дом. На терраске не было ни души. Одна только тень накрыла собой все предметы. Коричневая дверь пока скрывала от глаз гостя убранство дома. Палашов потянул её, и она медленно, шурша старинной утеплительной дерматиновой, а, может быть, даже кожаной обивкой, поползла на него.
Первое, что он заметил, были почему-то механические часы с кукушкой. Они висели над столом. Слева, сразу возле входа пристроился рукомойник, а над ним, очевидно, зеркало пряталось за чёрной пеленой. Прямо после рукомойника, кухонных столов, газовой плиты притаился чулан за занавесками. Сразу от него растянулась большущая русская печь, занявшая добрую четверть комнаты. Справа от входа на полу стояло блюдечко с молоком, а рядом — ещё одно пустое блюдце. Под часами у правой стены расположился стол под клеёнчатой скатертью. За ним-то и сидела неподвижно женщина, покрытая чёрным платком, в чёрном платье и сером переднике. Она устроилась на стуле между столом и проходом во вторую комнату спиной к стене. Лицо её было безразлично и бледно.
— Здравствуйте, хозяйка! — вывел её из оцепенения Палашов. Его голос как будто прогремел в этой молчаливой, наполненной громким тиканьем часов и вселенским горем комнате.
Женщина кивнула и указала рукой на стул, находившийся через угол стола от неё и спинкой к входу. Ни одна черта лица не шевельнулась ни в улыбке, ни в горести. Хозяйка была холодна, как сама смерть. Смерть прилипла к лицу несчастной своей гримасой. Палашов подошёл и сел рядом. Он не боялся смерти — уже очень хорошо был знаком с ней.
— Вы сможете поговорить со мной?
— Да, — ответила она совершенно безжизненно.
— Представлюсь. Следователь Евгений Фёдорович Палашов. Я хотел бы спросить, Марья Антоновна, что вы знаете о происшедшем?
С минуту женщина молчала, но на лице начали появляться более близкие к жизни выражения. Потом с обидой в голосе она произнесла:
— Не знаю я, на кой Ванька попал в этот сарай с моим лучшим кухонным ножом. Сам Глухов не знает этого. Он его бил для того, чтобы это выяснить, но ничего не добился. Только добил… Я Ванюшке всю жизнь талдыкала, чтобы не связывался он с Тимофеем, чтобы держался от него подальше. Да он вроде бы и слушался меня до вчерашнего вечера.
— Выходит, вы не знаете, что могло привести его в этот злополучный сарай?
— Последнее время он не делился со мной. Он как-то замкнулся в себе. Мы говорили с ним только о всяких пустяках и безделицах.
— А чем он занимался?
— Днём он уходил на заработки. Ходил по домам, нашим и в других деревнях неподалёку, узнавал, не надо ли кому чем помочь. Летом работы много: покосить, мусор убрать, сжечь, по строительству чего, даже урожай помочь собрать. Народ платит, кто чем может. Он хотел отправиться в Питер учиться. Вот и пытался скопить деньжат на дорогу. Ну и мне маленько оставить на жизнь.
— А почему в Питер? А не в Москву, скажем? Поближе всё-таки.
— Он хотел в Морскую академию Макарова поступить. Его друг Пашка Круглов… Сосед наш снизу. Он на лето с родителями приезжает. Чуть постарше. Так вот, он уже уехал туда, в Петербург. Моему теперь письма пишет, ждёт, зовёт к себе.
Она как будто опомнилась:
— А чего звать-то теперь?
Палашов помолчал, потом спросил:
— А с местной молодёжью он общался?
— Да нет практически. Они его недолюбливают. Он для них что-то вроде белой вороны или голубого щенка. А ему с ними и не интересно общаться. Пашка, тот иногда ходил к ним, а мой в это время дома оставался книги читать. Или один гулял, в пруду купался. Он ещё, редко, правда, это бывало, к Миле заходил. Она тоже — белая ворона для них. Они, вроде, гуляли, беседы беседовали. Она хорошая девчонка, говорит, умница, талант. А где ещё пропадал, когда делами не занимался, я и не знаю.
Марья Антоновна вздохнула и замолчала, задумалась. Палашов не прерывал её мысль, терпеливо ждал. И она скоро заговорила сама:
— Последнее время он какой-то грустный приходил, разбитый. Ляжет, отвернётся к стене и лежит. Часок-другой полежит, потом встанет. «Ма, давай чаю попьём!» Вроде улыбнётся, а глаза грустные. Они ведь не обманут, глаза-то. А спрашивать стану: «Да в порядке всё. Устал просто».
— Как он учился?
— Нормально. Сам учился. Я не лезла. Он книги читал. Оттуда и знания. Телевизор старенький есть у нас. В детстве он смотрел мультфильмы. Сейчас только если новости глянет, да и выключит. Редко-редко какой-нибудь фильм. Он на велосипеде ездил в Аксиньино. Оттуда автобус забирал школьников и вёз в Дьяконово учиться. Надежда моя, помощник…
Палашов заметил слёзы в глазах обкраденной матери. Разве утешишь её сейчас? Он потерял мать, она — сына. Хуже нет для матери — потерять ребёнка. Мать теряют все рано или поздно.
— Как Ваня относился к животным?
— На равных. Любил их. Он не был жестоким или злым ни с животными, ни с людьми. С животными даже больше общался, так как был достаточно нелюдим. У нас всегда жили кошки. Они сейчас куда-то разбежались. Наверное, из-за смерти. Никогда бы он не зарезал эту проклятую корову. Из-под неё вся деревня молоко пила. И он тоже. Как мамка моя померла, я корову нашу продала. Очень кормить тяжело. Я же одна. Да Ванька маленький. Раньше коров много было, подкармливали нас всей деревней. Ванюшка сходит, поможет пастуху, да придёт с крыночкой молока. Он без отца вырос. Когда было ему лет пять, отец его уехал с другой бабой в город от нас. И поминай как звали! Жизнь ему деревенская надоела, нашёл себе кралю городскую да уехал к ней. «А ты как-нибудь сына вырастишь на вольных хлебах». Не писал, не приезжал. Сын меня спрашивает, где папка, а я говорю: «Бросил нас, сыночек. Ушёл. Не нужны мы ему». Ванька как разревётся! Еле успокоила. Потом поплакал-поплакал и перестал о нём вообще говорить. Видно, обиду затаил. Всегда он так. Обидится и молчок. У вас нет детей-то?
— Нет.
— А… Значит, вы ещё не сталкивались со всякими чудесами семейной жизни. А чего так?
