— Да чтоб вы подавились! — с ненавистью выплюнула санитарка, пинком распахивая дверь, — Мою за вами, скребу, и никакой благодарности! Сами бы попробовали вкалывать за такие копейки!

Угадал, получается. Но спорить, или рассказывать о том, что учение — свет, а не учение — чуть свет, и за швабру, не стал.

— Нельзя! — заявила полная, а скорее даже — статная медсестра у двери палаты…

… и меня аж триггернуло!

— Милиция опрашивает, — тут же пояснила она с интонацией завзятой сплетницы и блеском в больших красивых глазах, — подождите пока в коридоре, хорошо? Товарищ капитан попросил не мешать.

Ну, это-то хоть понятная причина… Не сразу, но меня отпустило, и недавнюю цербершу воспринимаю почти с юмором. С очень чёрным юмором…

Сложив сумки на широкий больничный подоконник, щедро даже не покрашенный, а кажется, облитый белой краской, встали, ожидая, пока мент закончит опрашивать отца. Мама вся на нервах, смотрит на дверь в палату, не отрываясь, а я, наоборот, несколько даже успокоился.

Не реанимация? Участковый или опер опрашивает? Значить, жив, в сознании, при ясном уме, и чувствует себя, быть может, паршиво, но в меру. Не всё так плохо…

Поэтому глазею по сторонам от безделья, наблюдая за броуновским движением больных, санитарок и медсестёр, и всей той повседневной больничной жизнью, заполненной запахами лекарств, окриками медработников и прочими реалиями советского здравоохранения. Аж ностальгия…

Несколько минут спустя из палаты вышел коренастый, очень плотный мент, с капитанскими погонами, намечающимся кулацким пузом и широкой, щекастой физиономией любителя даже не поесть, а пожрать! К пенсии, судя по всему, не слишком далёкой, капитанский охват станет заметно больше, а чуть погодя пенсионер МВД приобретёт физиономию угрожающе-багрового цвета, приколоченное намертво, как вот сейчас, брюзгливое выражение на морде лица, коллекцию инсультов и привычку передвигаться осторожной раскорякой, памятуя о геморрое и простатите.

Неприязненно покосившись на нас, он повернулся спиной, и, коротко поговорив о чём-то с медсестрой, ушёл — той самой геморройной походкой. Хмыкнув мысленно, сбросил пяток лет даты на памятнике, и прошёл в палату вслед за мамой.

Окна настежь, но в палате пахнет не липами и скашиваемой травой, а лекарствами, гноем и табаком, и всеми теми больничными запахами, свойственными очень казённому и очень бюджетному учреждению. Больничные одеяла старые, застиранные, не заправляемые в пододеяльники, а лежащие почему-то поверх вовсе уж, до дыр, застиранных простыней с казёнными штампами.

Одеты все в такие же вытертые, застиранные пижамы, потому что — не положено! Не положено иметь своё, и… вплоть да тапочек иногда почему-то. На тебе — вытертые, не по размеру, с гарантированным грибком!

Отмечаю машинально, что, несмотря на свой достаточно богатый опыт пребывания в советских больницах, ни разу не встречал ещё новых простыней и пижам, будто их сразу так и привозят, б/у… Знаю прекрасно, что у сестры-хозяйки есть, вернее всего, всё новое и положенное по штату — для проверки и ревизии, но не для больных.

Бельё, тем не менее, служит по два, три и четыре срока… Новое лежит для проверок, и иногда меняется на какие-то блага — для сестры-хозяйки и заведующего отделением, или, что реже, для больницы. Ну и по мелочи, с барского плеча, прочему персоналу — по степени приближённости, полезности и горластости, для того, чтобы ценили эту самую приближённость, и чтобы классическая «жизнь курятника», с девизом «Клюй ближнего, сри на нижнего», была полна красок и смыслов.

— Привет… — неловко улыбаюсь отцу, полулежащему на металлической, заметно провисшей койке.

— Ваня… — всхлипнула мама, дёрнувшись было к супругу, но вспомнив, что обниматься ему сейчас, пожалуй, всё же не стоит…

— Нормально всё, — быстро отреагировал отец, сбивая возможный слезоразлив, — на войне и похуже бывало!

— То-то, что на войне, — бледно улыбнулась мама, усаживаясь на оставшуюся после капитана табуретку и потихонечку возвращаясь в более-менее нормальное состояние.

Отец, усмехнувшись, пожал плечами, едва заметно поморщившись при этом. Выглядит он достаточно паршиво, но всё ж таки не умирающим.

На лице расцвели наливающиеся желтизной гематомы и ссадины, запятнанные йодом, на щеке, ближе к челюсти, чуть вздувший шрам, зашитый двумя или тремя стежками, левая рука перебинтована от плеча до запястья.

— Ножом, — констатирую без особых эмоций, глядя на швы. Эмоции, они есть… прячутся просто, на потом оставлены. А сейчас, как это бывает у медиков и пожарных, я на них накинул шторку цинизма и отстранённости.

— Ножом, — спокойно подтвердил отец, бросив на супругу короткий предупреждающий взгляд, и начал вставать.

— Выйдем в коридор, — коротко сказал он, целуя в висок прильнувшую к нему супругу.

В коридоре, встав в самом конце, ближе к туалету, он закурил, не сразу начиная разговор.

— Трое… — и щелчок зажигалки, — молодые ребята, спортивные. Под шпану зачем-то косили, но нет…

Затянувшись, он чуть помолчал и продолжил:

— Трубой сперва по голове дали, я в последний момент почти увернулся, слегка зацепило. Поплыл, но…

Он усмехнулся криво.

— … опыт. Отскочил, отмахиваться начал. Вижу — нож, ну я куртку на руку, на предплечье намотал, и…

— Отбился, в общем, — покосившись на маму, скомкал он рассказ.

— А куртка? — поинтересовался я, смутно догадываясь об ответе.

— Милиция забрала, — подтвердил он, — вещественное доказательство! С ними… вообще, нехорошо очень, странный разговор был.

— Да и вообще, — он решительно сменил тему, — толку-то от этой больницы? Раны обработали, зашили, а лежать я и дома могу!

Выписаться оказалось той ещё задачей, но это ожидаемая проблема. Родители, вооружившись положенными по негласному Уставу заискивающими улыбками, шоколадками и двумя бутылками «отдудашнего» алкоголя из моих старых запасов, выступили в поход против Бюрократии от Здравоохранения.

— Постой пока в коридоре, ладно? — попросила мама, настроившаяся на не последний, но, несомненно, решительный бой. Ноздри раздуваются, а на лице жалобное выражение сменяется яростным, и ясно, что всю эту мимику, весь свой артистизм она пустит в ход, едва откроется первая дверь.

— Я лучше в вестибюле постою, или у входа! — быстро перехватываю инициативу, пока она не убежала.

— Ну… ладно, — чуть подумав, кивнула мама, и они с отцом отправились в рейд по безликим кабинетам. Через несколько секунд, обернувшись, она добавила, — Мы быстро!

— Ну-ну… — пробормотал я, начиная медленно спускаться по лестнице, осторожно лавируя между больными и медперсоналом, — быстро она!

В Союзе бюрократия создана не на пользу граждан, и даже, наверное, не на пользу Государства. Внутренние распоряжение и невнятные слова, брошенные пару лет назад заезжим высоким начальством, имеют вес много больший, чем Закон, и это наследие СССР, увы, останется и местами усугубится.

Разного рода служащие, будучи подчас весьма компетентными специалистами, и, в общем-то, не самыми плохими людьми, преображаются не хуже оборотней, сев за письменный стол. В головах тут же включается опция «как бы чего не вышло», и, в силу этого, в ход идут самые разные ефрейторские зазоры бюрократического вида. Документы по возможности отфутболиваются в другие инстанции, или оформляются по длинной, усложнённой цепочке, единственное предназначение которой — прикрыть конкретную задницу от возможного начальственного гнева.

А поскольку начальство и само работает, ориентируясь не на Закон, а на внутренние распоряжения, устоявшиеся распорядки и взаимоотношения между подразделениями (что не отменяет необходимости учитывать Букву Закона!), то тягомотина, особенно для людей, не знающих эти милые особенности, и не имеющих нужного «ключика», может выдаться знатной.

Настроившись на долгое ожидание, я вышел из больницы, и, купив в газетном киоске «Советский спорт» за прошлую неделю, а потом несколько пирожков, вернулся назад. Не сразу, но нашлось и свободное место на лавочке неподалёку, так что, без особой на то нужды поглядывая на вход, я расположился со всем удобствами.