— Да, три, — наконец спохватываюсь я и прислушиваюсь к позывам громко орущего желудка растущего организма, требующего калорий, и побольше, — и сало тоже достань, пожалуйста!

— Может тогда с салом и колбасой пожарить? — предложила мама, начиная суетится с продуктами, — И лучка? Как ты любишь!

— Было бы здорово! — благодарно улыбаюсь я, и, кинув гитару на кровать так, чтобы не было видно со стороны, прихватил висящее на крючке полотенце и отправился умываться, изрядно загрузившись сложными мыслями.

— Что это, блять, такое… — тихо спрашиваю сам себя, остановившись у рукомойника, — Если…

Мысли в голове закружились хороводом, и я решил отложить размышления на потом.

— Ничего толком не успела, — виноватится мама, наблюдая, как я ем, — только с работы пришла, и пожалуйста…

— Всё очень вкусно, мам, — пытаюсь успокоить её, на полувздохе давясь фразой о ситуации, в которой не до кулинарных изысков. Лучше от сказанного точно не станет…

— Ой… — всплеснула она руками, — тебе же постираться надо! Где это ты так…

Признавая за мной право некоторую самостоятельность, мама без особого восторга относится к моим чертановским знакомствам, но понимает, что такое социум, да и скидку на возраст делает. Поэтому вопросы о том, где это я так извозился, звучат нечасто и дежурно, без извечной русской присказки «скотина такая», и уже тем более, она не ждёт от меня ответа.

— Сейчас постираю, — деловито, и даже с каким-то облегчением, сказала она, — давай, переодевайся!

Не став спорить, я переоделся — ей себя занять нужно, и лучше уж стиркой в ручном режиме, пусть даже со всеми сложностями барачной жизни, чем переживаниями о случившемся с отцом. Заодно и сам, притащив воды, не стал её подогревать и экономно помылся в цинковой ванночке, поставив предварительно ширму.

Потом, не столько даже желая помочь, сколько отслеживая ситуацию, помог с водой и дровами, притащив, как и почти всегда, с хорошим гаком — так, чтобы и соседям потом хватило.

— Да иди ты спать, иди уже… — отмахивается она от моей помощи, — помощник!

Но видно — рада, и говорит, говорит… без умолку, перескакивая с темы на тему, лишь бы не молчать. Я знаю уже, что в биографии родителей эпизодов такого рода предостаточно, но сильно легче от этого не становится.

— … всегда такой был, — прервавшись на полуслове, выдала мама, остановившись с полосканьем, — мимо не пройдёт! Ох и ругалась я, бывало… но за это и полюбила.

Киваю впопад и нет, задавая вопросы и слушая, лишь бы выговорилась.

— Ну, всё… — устало подытожила она, развешивая одежду на верёвках во дворе давно уснувшего барака, — спать пошли.

— И то верно, — киваю согласно, поглядывая на часы, стрелки которых перевалили заполночь, — тебе завтра рано вставать!

Энергия в маме кончилась, и до кровати она буквально доползла, едва найдя в себе силы поставить раздвижную ширму и переодеться. Минута, и она засопела…

— Да, пора… — шепчу одними губами, но ночник под кроватью не гашу. Благо, висит он аккурат над письменным столом, и свет от него приглушённый, родителям не мешает, ну а мне тем более.

Пора-то пора… но, взяв гитару с кровати, я усаживаюсь на стул и кладу футляр себе на колени, рассматривая его получше.

— Не показалось, — констатирую с запоздалым холодком в сердце, трогая пальцами узкую щель. Открыв футляр, смотрю на белесый шрам на теле гитары, ощетинившийся едва заметной щепой.

Не уверен на сто процентов… но кажется, это нож или какая-то заточка, и если так, то ситуация зашла куда-то слишком уж далеко.

Я не слишком уверен, что это именно старцы из ЦК натравили на нас кого-то, опасаясь всплывшего компромата времён далёкой юности.

Если я правильно понимаю, то компромат этот, если он вообще имеет место быть, не назовёшь чем-то козырным. Не факт даже, что записи представляют хоть какую-то ценность для кого-то, кроме близких — с поправкой, разумеется, на свирепую и часто бестолковую цензуру СССР, с её кондовым идиотизмом.

Документов разного рода, так или иначе компрометирующих кого-то из умерших или ныне живущих деятелей СССР полным полно, и иные публиковались на Западе, вызвав, ожидаемо, интерес разной степени вялости у западной публики.

В СССР на это отвечают привычно, называя всё клеветой. Это уже настолько отработано и заезжено, что набило оскомину даже лояльным советским гражданами, которые едко которые шутят, что узнают новости из опровержений ТАСС.

С другой стороны, иногда и соломинка может сломать хребет верблюду, и я имею в виду, разумеется, не СССР вообще, а какого-нибудь конкретного члена Политбюро, или, как вариант, генерала КГБ, которому эти дневники, при куче других вводных, помогут чуть-чуть подвинуть соперника на политическом Олимпе. Политические игрища такого рода извечны, и куда как старше Античной цивилизации.

Вариантов на самом деле хватает, и здесь может быть как банальное желание захапать компромат, так и подброшенные в нужную топку слухи о том, что в этих документах компромат есть…

… и на кого-то очень конкретного. А потом, после вброса, следить за этим самым конкретным олимпийцем, или за членами его команды, чтобы в нужный момент сказать «Ага!» и потребовать, к примеру, по какому-то важному вопросу проголосовать нужным образом.

Это может быть и классический эксцесс исполнителя, когда раздражённая гримаса и небрежная отмашка рукой члена или кандидата, понята услужливым подчинённым так, как понята… А дальше — по ниспадающий, и пошёл раскручиваться маховик!

Я такими вещами сталкивался, будучи всего-то владельцем клиники, и знаю не понаслышке, что татаро-монгольское иго, оно у нас даже не в генах, а в менталитете. Азия-с…

Да собственно, не так уж и важна первопричина, а вот последствия…

Так и не придумав ничего, я лёг спать, оставив ситуацию на завтра. Понятно, что нужно будет сказать об этом родителям, информацию такого рода нельзя таить, но… по ситуации!

Завтра мы поедем к отцу в больницу, и там уже, по его состоянию, видно будет, нужно ли придержать информацию на пару дней, или нет. Но честно говоря, не хотелось бы, это как раз та проблема, на которую нужно реагировать быстро… так или иначе!

Но тенденция пугает, и в случайные совпадения я не верю.

— Не положёно! — цербер, она же санитарка на входе, включила дуру, насмерть встав в дверях отделения и отчаянно тряся головой, — Нельзя!

— У вас же написано, что время для посещений… — мама в очередной раз воззвала к сумрачному разуму заслуженного ветерана швабры и утки, раскорячившейся в дверях отделения на манер хоккейного вратаря.

На лице санитарки — решимость стоять до конца, в глазах — ранняя, не по возрасту, деменция, и лёгкая сумасшедшинка, так что верится, эта не пустит! Руками вцепится, ногами… грызть будет, но враг, то бишь мы, не пройдёт!

— Ну вот же, читайте, — апеллирует мама с голосу отсутствующего разума, показывая на пожелтевший от времени листок на информационном стенде.

— Не положено! — и аж головой затрясла, отчего из-под старой, выцветшей от времени, насмерть застиранной косынки, выбилось несколько полуседых прядей волос, изрядно, как по мне, засаленных, и требующих мытья, — Я тута корячусь, а они…

… и тётка, не слишком ещё старая, понесла какой-то заслуженный бред, то бишь бред человека, который, с какого-то перепугу, возомнил себя Очень Важным Винтиком в системе советского здравоохранения.

— … зарплата ни о чём, — с трагичным надрывом выдохнула она, мешая запах больных зубов с пошлой валерианкой, которой ушлые советские алкоголики повадились маскировать выхлоп перегара.

' — Ах вот оно что…' — мы с мамой переглянулись с полным пониманием в глазах. На взятку человек напрашивается. На рубль, сунутый в кармашек нечистого халата с заискивающей улыбкой, на бутерброд с колбасой или пару пирожков…

— Так! — прервал я спич заслуженной дамы, озверев от дурного представления ничуть не шуточно, — Хватит! Мама, пусть она здесь воображает кем хочет — хоть главой здравоохранения СССР, хоть пограничником, поставленным на страже Родины! Пошли к главврачу! Не забыла, как заявления писать?