Поймав себя на мысли, что кусаю губу, вздохнул прерывисто, стараясь, чтобы это вздох был не слишком громким, и, поерзав в тщетной попытке устроиться поудобнее на жёсткой скамье, продолжил записывать за учителем, всё больше и больше впадая в уныние.

— … таким образом… — мел дрянной, с вкраплениями песка и мелких камешков, и, наверное, с избытком клея в составе, отчего Ивану Ильичу приходится по два, а иногда и по три раза прописывать на доске формулы. Звук отменно мерзкий, бесящий… как и вся эта дурацкая, нелепая ситуация!

Высиживать на уроках, записывая (тетради проверяют!) вслед за учителем то, что давным-давно знаешь, и так день за днём, неделя за неделей…

В том году было не так тошно — отчасти потому, что некоторые предметы нужно было вспомнить, а некоторые, как ту же историю и литературу, фактически учить заново — с советской, единственно верной точки зрения. Ну и… возраст, опять же!

Все эти записочки, шепотки, социальное взаимодействие со сверстниками… и вот уже урок не кажется таким унылым, потому что думаешь не только о математике, но и о том, что на перемене нужно подойти к Тане, а после уроков будет футбол, и нужно надрать «ашкам» задницы!

А социология и психология? Когда историк начинает что-то говорить, а я — помню, что на это событие есть и иные точки зрения… но ведь интересно же, как думают люди! Как им положено думать…

Ну а сейчас… вся эта занимательная советская социология давным-давно обрыдла и навевает тошноту, а предметы я знаю так, что в любой момент могу сдать выпускные экзамены, и очень даже неплохо! Даже сочинение, самое сложное для меня, напишу как минимум на четвёрку, если не будут вовсе уж безобразно валить.

Поглядывая на часы, висящие над головой, Иван Ильич несколько ускорился, но всё равно не успел, и домашнее задание мы записывали уже после звонка…

… который, разумеется, для учителя!

Собрав всё с парты, запихал в рюкзачок, по соседству с взятой в стирку спецовкой.

— … годик скоро исполнится, — краем уха слышу одного из «детных» учеников, — а от груди до сих пор супруга не отучила, хотя и на работу уже пора! В ясли записали, но не знаю, как…

Слушая такие разговоры, я иногда думаю, что это какой-то неправильный СССР.

Здесь бесплатные квартиры дают не всем, а, за редким исключениям, передовикам производства и пламенным коммунистам, которые многожды отработали эту бесплатность — горбом или языком. Остальным — бараки и коммуналки…

…и зарплаты, на которые не разгуляешься[v], если они, эти зарплаты, вообще есть[vi].

О фармакологии и медицине мне, как человеку причастному, даже думать тошно[vii]! Закрытость СССР, она же во всё проявляется, и в науке — в том числе.

Любая информация извне идёт сперва на самый верх, на согласование, и томится там, как правило, годами и десятилетиями. А врачи учатся по учебникам, выпущенным десять, а то и двадцать лет назад, и даже не знают, что наука давно шагнула вперёд!

С социалкой, которая якобы оправдывает всё это безобразие, тоже не всё гладко. Даже если отставить в сторону колхозы с их крепостным правом и пенсиями в три рубля, то куда подевался декретный отпуск в три года⁈ Тот самый, оплачиваемый!

А нет его[viii]… как нет и многого другого. Поэтому и думаю, что либо это не тот СССР… либо все эти блага появились уже на закате страны, в 80-е, во время либерализации…

… либо «свидетели СССР» просто врут! Врут, как очевидцы[ix], потому что хотят помнить только хорошее.

Утрамбовав наконец свои вещи в рюкзак, скомкано попрощался с одноклассниками и выскочил в коридор. Преодолевая поток людей, торопящихся к выходу, я, как лосось на нерест, пробиваюсь вглубь школы.

— Елизавета Антоновна! — заметив химичку, машу ей, преисполненный самой отчаянной надеждой.

— Миша? — сощурилась она, останавливаясь и цепляя на нос очки.

— Да помню, помню… — сказала она таким тоном, что у меня всё рухнуло внутри.

— Я… — она снова сняла очки и протёрла их шалью, — поговорила с директором, но знаешь… он решительно против!

— Он… — учительница запнулась, будто подбирая слова, — тяжёлый человек. Знаешь, из тех, кто полагает свою точку зрения единственно верной…

— Не подумай! — смущённо опомнилась она, вильнув глазами в строну, — Он… хороший человек! Настоящий коммунист, в Партии с сорок третьего года! Воевал! В составе агитбригады на фронте бывал.

— Да… я понимаю, — выдавливаю с трудом, — Спасибо!

— Не расстраивайся! — Елизавета Антоновна положила мне на плечо руку, — жизнь на этом не заканчивается, и знаешь, оно, может, и к лучшему!

Выслушиваю это, кивая не всегда впопад, и потом, накинув наконец пальто, которое до того держал в руках, иду к выходу, преисполненный самого дурного настроения и желания напиться. А всего-то — хотелось договориться с директором школы о свободном посещении…

… но нельзя! Даже если в принципе можно. Свободное посещение и экстернат в СССР не приветствуются — из педагогических, как я понимаю, соображений. Досрочная сдача экзаменов — аналогично.

В законах они прописаны, но вещи такого рода оставлены на откуп ГОРОНО, директорам школ и учителям, а они, все вместе взятые, очень не любят чего-то, что хоть чуть-чуть выходит за рамки!

Это ж… бумаги! И внимание, и…

… проще отказать. Потому что в противном случае — комиссия, внимание… а в СССР внимание начальства редко к добру.

А я, да и вся наша семья, неудобные в силу национальности и биографий, так что внимания будет — хоть отбавляй!

— Ладно… — постановляю, выйдя наконец из школы в декабрьскую метель, — мы пойдём другим путём!

Я ещё не знаю, как, но ситуация эта мне обрыдла до крайности. Школа, мать её… я ведь шёл навстречу, участвуя в самодеятельности и в олимпиадах, выступая в шахматных турнирах.

Дирекция всё это воспринимала как должное, не делая ответного алаверды[x].

Я уже подходил к ним и сам, и вместе с родителями, и посылал отца… но нет.

— Ну и чёрт с вами! — сплёвываю и ускоряю шаг, спеша домой.

Дома, отряхнувшись в подъезде от снега веником, поставленным возле входной двери специально для этих целей, повесил пальто на вешалку, погладил ткнувшуюся мне в колени в Панну и разулся, сразу же сунув ноги в тапочки и пройдя в ванную. Умывшись, с минут стоял, глядя на себя в зеркало, а потом, набрав в тазик ледяной воды, решительно сунул туда голову!

— Ну вот, — глуховато сказал я, глядя в зеркало минут спустя, — совсем другое дело!

Спохватившись, вытер голову полотенцем, благо, стрижка у меня короткая, под бокс, да и стригся я на той неделе, не успев обрасти. Битловские патлы, увы, не для меня, по крайней мере, не сейчас. Подростковый, мать его, пубертат во всей красе, и если прыщей и угрей у меня не слишком много, то вот с волосами беда.

В комнате, переодевшись в домашнее, прошёл на кухню, где слышны разговоры гостей.

— А, Мишенька, дорогой, иди сюда! — приветствует меня тётя Ида Рубинштейн, и я, как послушный еврейский мальчик, позволяю себя поцеловать, потрепать за щёки и выслушать, что я стал совсем взрослым и красивым. Тётя Ида — такая еврейская стихия, в честь которой в будущем называли бы ураганы.

— Добрый вечер, — чуть запоздало здороваюсь с остальными и наклоняюсь к маме, клюнувшей меня в щёку.

На кухне — все свои да наши, и даже Бронислава Георгиевна, через одного из супругов — тоже да! Биография у неё сложная, запутанная, и количество мужей, арестов, этапов и проведённых в лагерях лет несколько избыточно и с трудом умещается в голове.

Всё это ещё и сжато, насыщено событиями до предела, звучит именами, встречами и родственными связями. А до кучи — подписками, регулярным отдыхом в санаториях, где собираются только многажды проверенные и заслуженные товарищи, и связями, такими разветвлёнными и странными, что мне её жизнь кажется одной большой фальсификацией.

В кухне пахнет ёлкой, колбасами, котлетами, чесноком и спиртным. Собравшиеся уже вкусили, раскраснелись, оживились и раскрепостились, так что и разговоры ведутся достаточно эмоциональные, и как это водится в таких компания и в таких ситуациях, почти непременно через призму политики.