В тот день мы не затрагивали в беседе моего здоровья. Он рассказал мне о своем детстве, об учебе. Я спросила, сколько ему лет, — оказалось, что мы ровесники. Любимым его времяпрепровождением было чтение, и вскоре выяснилось, что мы читали одни и те же книги. Разговор наш коснулся «Алой буквы» Натаниэля Готорна[56], и мы сошлись в том, что общество несправедливо обошлось с Хестером. Пока мы разговаривали во время этой встречи, Уоткин сидел поблизости и как заинтересованное лицо, которому небезразлично мое здоровье, и как своего рода дуэнья.

На следующий день перед приходом Шарбука я отослала Уоткина, дав ему какое-то поручение, на исполнение которого должно было уйти несколько часов. И только поняв, что Уоткин не будет присутствовать при нашем разговоре, Морэ начал расспрашивать о моих родственных связях. Совершенно ясно, что таким способом он пытался выяснить, обручена ли я, замужем ли, есть ли у меня любовник. Я дала ему понять, что совершенно свободна, и это пришлось ему очень по душе. Потом он сказал, что принес мне кое-что. Я протянула обезьянью лапу, и он засунул под большой ее палец маленькую коробочку, завернутую в цветную бумагу и обвязанную бледно-желтой ленточкой. Я была поражена этим поступком, не зная, зашел ли Шарбук слишком далеко, или это просто дань вежливости. Открыв коробочку, я обнаружила в ней камею. Довольно необычную.

Он сказал мне, что как только увидел эту камею в лавке, то сразу понял, что она должна принадлежать мне. На ярко-синем фоне я увидела рельефное белое изображение красивой женщины. Вместо волос с головы струились змеи. «Медуза Горгона», — сказал он. Сначала я была шокирована, поскольку знала, что эта Медуза — чудовище из древнего мифа. «А вы как Персей собираетесь отсечь мою голову?» — спросила я. «Ни в коем случае, Лусьера. Но я хочу окаменеть от вашего взгляда, — сказал он. — Если вы помните этот миф, то из крови Медузы родился крылатый конь Пегас… и точно так же от вашего голоса у моего сердца выросли крылья».

Я знаю, Пьямбо, что фразочка эта — чистая банальность, но если вы — молодая женщина, лишенная общения, как я, такая поэзия может стать хлебами и рыбами[57] ваших дней. Ничего другого ему и не нужно было, чтобы завоевать меня. С того момента я была предана мистеру Шарбуку, хотя и знала его всего несколько дней. Уоткин никогда в это дело не вмешивался. Я думала, он надеялся, что этот молодой человек вытащит меня из-за ширмы. Он всегда говорил мне, что наше шоу вовсе не требует от меня затворничества, и считал, что такая уединенная жизнь вредна для здоровья.

Наши отношения развивались, и, если вы позволите мне, как и прежде, быть откровенной, завершились плотским соединением. Нет, я отнюдь не решила показать себя ему (я чувствовала, что это делать нельзя), но мы изобрели особые методы соития. Вы же знаете, было бы желание, а способ всегда найдется. Я не позволяла ему прикоснуться ко мне, но он завязывал глаза и, следуя моим указаниям, приближался ко мне сзади. Я закутывалась в большое одеяло, в котором в точно рассчитанном месте было вырезано отверстие. Он шутил, что я — его маленький кокон. Мы довольно часто практиковали такие необычные сношения, а с ними и другие, еще более экзотичные.

Представления, перенесенные из-за моей болезни, так никогда уже и не были возобновлены, но я оставалась в Лондоне, целиком поглощенная этой связью. Два месяца спустя после знакомства мы поженились в номере отеля. Я произнесла супружескую клятву, сидя за ширмой. Свидетелем был Уоткин. То был счастливый день, и мы трое вместе с официальным лицом, зарегистрировавшим наш брак, выпили шампанского. Шарбук перед церемонией обещал мне, что будет уважать мое желание оставаться невидимой: он считал, что наша совместная жизнь, хотя и не такая, как у всех, будет счастливой.

Однако на исходе первой недели нашего брака он стал требовать, чтобы я показалась ему. Он сказал мне, что в интимные моменты ему необходимо прикасаться ко мне. И поверьте мне, я стала думать, как решить эту проблему. Сказать по правде, мне и самой хотелось его прикосновений, но привычка к тому времени слишком глубоко въелась в мою плоть и кровь. Я слишком боялась этого, слишком. Мой муж тем временем мрачнел день ото дня. Он стал агрессивным и как-то раз, когда я сидела в гостиной за ширмой, в сотый раз за два дня обсуждая с ним этот вопрос, он откинул ширму в сторону и бросился ко мне. Он меня увидел, и его глаза словно пронзили меня. Боль завладела мной, я подняла лежавшую рядом обезьянью лапу и ударила его в висок. Он упал на пол, а я, пользуясь этим, бежала в спальню и заперлась там.

Придя в себя после удара, муж долго осыпал меня самыми страшными проклятиями. Он называл меня шлюхой-призраком, суккубом. В конечном счете он ушел, но при этом украл у меня довольно крупную сумму денег, мою старинную лампу и кое-что из драгоценностей, подаренных мне мэром Парижа за частное представление, которое я дала его семье и друзьям. Я пребывала в расстроенных чувствах и каждую минуту могла снова впасть в депрессию, но мне отчаянно захотелось вернуться в Нью-Йорк, и я поручила Уоткину подготовить наш отъезд.

Шарбук не оставлял меня в покое, следил за каждым нашим шагом. В любой час дня или ночи я могла выглянуть из окна и увидеть его внизу на улице. Он ежедневно присылал мне письма, где в самой мерзкой форме говорилось о сексуальном насилии, избиениях и убийствах. Однажды, незадолго до нашего отъезда, он напал на Уоткина в вестибюле отеля. Служащим гостиницы удалось скрутить его и вышвырнуть на улицу.

В день нашего отплытия предусмотрительный Уоткин нанял местных хулиганов, чтобы они, так сказать, попридержали Морэ. Но он последовал за нами, как только получил такую возможность. К счастью, мы уже намного опережали его, и наш пароход отбыл, а Шарбук остался на берегу. Он сел на следующий корабль, отправившийся в Нью-Йорк два дня спустя.

Этот пароход — «Янус» — попал в шторм, который чуть было не зацепил и нас, и пропал в океане.

— Вы уверены, что он был на борту?

— Абсолютно.

— Но как?.. — начал было я, но тут явился Уоткин.

— С тех пор я так и не давала представлений, — сказала она, и больше в тот день я от нее ничего не услышал.

«Мой маленький кокон», — произнес я вполголоса, удаляясь от дома миссис Шарбук. По какой-то причине рассказ о ее несчастливой любви навел меня на мысль, что неплохо было бы заглянуть к Саманте и попросить у нее прощения за свое отсутствие в последние дни. В то же время до назначенного времени, черт бы его подрал, оставалось меньше двух недель, и с каждым днем этот срок сокращался. Я выбрал трусливый путь и решил вернуться к себе в мастерскую, чтобы поработать остаток вечера. Работа обернулась уничтожением полбутылки виски и выкуриванием двух дюжин сигарет — я все это время просидел за рисовальным столом в поисках нового образа моей заказчицы.

Я мог легко изобразить ее в виде змееволосого чудовища. Мне было вовсе не трудно представить Шарбука, не высокого и не низкого, — он отсекает голову этого чудовища и смотрит, как из пролитой крови рождается крылатый конь. Да, в моем мозгу каруселью кружились самые разные сцены, но увидеть лицо реальной женщины, любой женщины для меня стало невозможным. Разочарование мое было так велико, что я даже пожалел о своем импульсивном поступке, когда отправил бутыль с «Пробуждением» в выгребную яму. Наконец усталость взяла верх, и я лег в постель.

На следующее утро я поздно встал и отправился позавтракать к Греншоу. Я пил кофе и просматривал газету, когда ко мне подошел молодой парень с сумкой через плечо, в шапочке посыльного.

— Вы мистер Пьямбо?

— Да.

Он протянул конверт сероватого цвета. Как только он вышел, ко мне приблизилась миссис Греншоу — посмотреть, что такое мне принесли. С великой тактичностью я заказал еще порцию тушеного мяса, чтобы, пока она исполняет заказ, иметь возможность без посторонних глаз увидеть содержимое конверта. Я разорвал его и извлек карточку, на которой было написано: