Если иметь в виду, что на нем теперь были шуба и шляпа охотника, то его стоило бы предостеречь, рассказав о том, как в сказочной трагедии могут закончиться амурные делишки с чужими женами; но я понятия не имел, как пуститься в подобного рода объяснения. Я так глубоко увяз в болоте россказней миссис Шарбук, что сам едва мог связать концы с концами.

Вулф сошел первым — кеб остановился перед домом в Вест-Виллидже. Перед тем как вор вышел, Шенц расплатился с ним. После этого Вулф пожал нам обоим руки и сказал:

— Вы двое как взломщики гроша ломаного не стоите, но все равно славные ребята. Желаю найти все нужные вам снежинки и говно. Всех благ.

«Атавизм» — этим словом Шенц простился со мной, когда кеб, единственным пассажиром которого он теперь остался, тронулся в направлении Вест-Сайда. Образ крупной обезьяны, спутницы шарманщика, в платье с белыми кружевами, преследовал меня, методически разрушая все отвлекающие декорации, воздвигнутые миссис Шарбук. Я водрузил наше фотографическое открытие на вершину и так непрочного карточного домика, этого безумного сооружения, и, еще не выпустив из рук фотографию, мог сказать, что постройка не выдержит дополнительной нагрузки. Разочарование мое было глубочайшим. Смог бы Исаак Ньютон открыть закон тяготения, если бы перед ним во время выкладок раскачивался орангутанг? Смог бы Шекспир написать свои сонеты, если бы каждую минуту опасался, что в его окно ворвется шимпанзе, опрокинет чернильницу, схватит за коленку его жену и удерет с его любимой трубкой?

Полностью вымотавшись после нашей полуночной авантюры, я впал в такое изнеможение, что даже уснуть не было сил. Сидя на диване в гостиной, я листал том сказок Лусьеры Лонделл, пока не дошел до страницы, куда вложил этот чертов дагерротип. Я смотрел на изображение нечеловеческой руки, где цвета и оттенки переходили один в другой: сепия, сиена, умбра, серовато-белый. Вулф был прав — рука определенно была волосатой.

— Камера победила художника, очень к месту, — вслух сказал я.

Я потряс головой и швырнул фотографию на пол. Всегда существовала небольшая вероятность того, что факты, идущие тебе в руки, — это всего лишь хитрая игра теней, и я ухватился за эту ничтожную возможность со всей силой моего желания.

Другое дело — книга, довольно милое издание «Милсона и Фана» 1860 года с иллюстрациями Чарльза Алтамонта Дойля[37]. В содержании перечислялась чертова дюжина сказок; некоторые я знал, о других никогда не слышал. Вот и новое звено в таинственной веренице событий, вызванных моим знакомством с миссис Шарбук: я обнаружил иллюстрацию волка в занесенном снегом лесу. Злобный зверь гнался за хорошенькой девочкой с корзинкой в руке. Еще через несколько страниц я обнаружил сказку «Царица-обезьяна». Картинка изображала героиню, наряженную в желтое платье, восседающую на троне в тиаре, а перед ней склонялись ее подданные из числа людей. Я подумал, что если буду листать книгу и дальше, то непременно найду сказочку под названием «Глупый художник», а иллюстрацией к ней будет мой портрет. Я принялся искать эту сказочку, но где-то к середине книги меня сморил-таки сон.

Проснувшись, как мне показалось, всего несколько минут спустя, я застонал: за окном гостиной стояли неумолимые сумерки, свидетельствующие о том, что я пропустил встречу с миссис Шарбук. Кляня все на свете, я попытался подняться с дивана, но обнаружил, что мое тело застыло в той позе, в которой я просидел весь день, и страшно затекло. Особенно сильно болела шея, и мне удалось выпрямить ее, лишь превозмогая боль. Я сидел ошеломленный, обводя взглядом комнату. Наконец мои глаза остановились на часах на каминной полке — они показывали половину шестого, и я тут же вспомнил, что обещал Саманте быть у Палмера и посмотреть репетицию ее нового спектакля. Жирный призрак быстро сошел на нет, чему способствовали далеко не хвалебные рецензии в газетах, и теперь труппа готовилась к постановке некой пьесы под названием «Недолгая помолвка», в которой Саманта играла роль наследницы огромного состояния.

Я с трудом поднял себя с дивана и побрел в спальню, чтобы помыться и переодеться. В памяти у меня мелькали сцены вчерашнего взлома, и я не переставал упрекать себя за то, что пропустил очередной сеанс сидения перед ширмой. Но во время бритья мне удалось убедить себя, что в этом был свой резон, поскольку мне требовалась передышка после всех недавних событий. Происходившее поставило меня на грань безумия, и надо было сделать шаг назад. Смыв остатки пены с лица, я, глядя в зеркало, пообещал себе больше не предпринимать никаких незаконных действий для обнаружения внешности моей заказчицы.

Почувствовав себя немного посвежевшим, я надел шляпу и пальто. Проходя по гостиной к входной двери, я ненароком бросил взгляд на пол и понял, что дагерротип исчез. Я быстро порылся в памяти и отчетливо вспомнил, как он выскользнул у меня из руки и упал на ковер в центре комнаты. Я осмотрел диван — книга сказок лежала на подушке: она вывалилась из моих рук, когда я уснул. Поначалу я решил, что старая фотография каким-то образом залетела под мое ложе, когда я поднимался с него. Я встал на колени, заглянул в полумрак под диван, потом под другую мебель. В результате этих усилий я обрел соболиную кисточку номер 10 и десятицентовик, но фотографии не было.

Я встал посреди комнаты, и мороз подрал у меня по коже. Неужели, пока я спал, кто-то вошел в дом и взял фотографию? Я подошел к двери и проверил замок. Я всегда запирал дверь, приходя домой, но на сей раз замок оказался открытым, и любой, кто решился бы просто взяться за ручку, мог свободно проникнуть внутрь. Неужели я настолько устал, что не запер дверь? Пытаясь представить себе, что могло случиться, я вообразил себя спящим на диване и принялся мысленным взором наблюдать, как один за другим различные подозреваемые входят в комнату и поднимают дагерротип. Первым воришкой, которого я представил себе, был Уоткин; он просунул в дверь свою лысую голову и, наморщив нос, втянул воздух — все ли чисто. Следом за ним появилась королева-обезьяна — она выискивала гнид у себя в голове и путалась в шлейфе своего платья. После этих двух обвиняемых возникла некая расплывчатая фигура — безликая, бесполая, аморфная. Фотографию подняли не пальцы из костей и плоти, а порыв ветра, который унес ее через дверь вместе с призраком.

Я ослабел от страха, но одновременно кипел от негодования — ведь меня, Пьямбо, ограбили. В следующее мгновение мне, однако, пришло в голову, что и сам я приобрел эту фотографию в результате незаконных действий. Даже перед лицом неразгаданной тайны мое лицемерие показалось мне немного забавным. В своем собственном доме я находился под пристальным взглядом миссис Шарбук. Так кто же кого изучает? В этой игре в кошки-мышки я преследовал ее, а она меня… Именно такое явление наблюдал я в зеркалах у местного парикмахера — поставленные одно напротив второго, они отражались друг в друге, и я, сидя между ними, видел себя отраженным бесконечное число раз, пока парикмахер Гораций чикал ножницами, обкрамсывая края моей жизни. Ум заходил за разум от такой мысли, но я почему-то был уверен в глубине души, что за нами наблюдали, когда мы проникли на склад Оссиака.

Как ни странно, но в театр я прибыл вовремя. Саманта, несмотря на предрепетиционную суматоху, выкроила секундочку, остановилась и поцеловала меня. Режиссер, старый приятель Саманты и поклонник ее драматического таланта, попросил меня сесть в одну из лож, расположенных по обе стороны сцены, и обратить внимание, хорошо ли «сбалансированы» движения и декорации.

— Постараюсь, — сказал я ему.

Он проводил меня со сцены к двери, выходящей на лестницу, по которой можно было подняться вверх. Поднимался я вслепую, потому что огни в театре, кроме освещавших сцену, были погашены. Добравшись до лестничной площадки, я на ощупь прошел вперед и, откинув в сторону бархатный занавес, вошел в небольшую ложу с четырьмя креслами. Уцепившись за медные перильца — высота всегда пугала меня, — я заглянул вниз. Сквозь сумерки я увидел огромное пространство внизу и понял, что являюсь единственным зрителем. Вид на сцену отсюда был весьма примечательным, и теперь мне стало ясно, почему места в этих ложах стоят так дорого. Я сел и стал ждать начала репетиции.