Редуктор на мгновение забрали, и не осталось ничего, кроме темноты и чувства движения. Потом редуктор вернулся — кто-то делился с ней баллоном. Вик вцепилась в этого человека, зная, что спасена, и надеясь, что это Палмер. Мучительная боль в ноге сменилась тупой пульсацией, перед глазами раз за разом возникал образ взрывающейся головы Марко — грохот и фонтан того, что она больше всего в нем любила. В душе ее образовалась зияющая пустота, и, когда ее подняли из песка на открытый воздух, она этого не осознавала, не понимала, что она уже не в песке, не ощущала горячих лучей солнца на коже, не осознавала, что может дышать, не осознавала ничего, кроме того, что Марко больше нет.

То был свершившийся факт, столь же неоспоримый, как окружавшая ее тьма и холодная пустота в груди. Ее сухие щеки припорошило песком. Грэхем обнимал ее, звал по имени, спрашивал, все ли с ней хорошо, и ее нога окрашивала дюну в цвет рассвета.

Пока Вик сидела в оцепенении, Грэхем обрабатывал ее рану. Постепенно она поняла, что они находятся на склоне пологой дюны на тренировочной территории, где, по крайней мере, можно было законно использовать дайверский костюм. Хотя говорить о законности уже не имело никакого смысла. Их пытались убить. Никакая находка не стоила подобного. Данвар этого не стоил. Вик ощущала бессмысленную жестокость атак мстителей, когда люди тупо бродили среди дюн после того, как бомба прервала похороны, свадьбу или очередь к водозабору. Грохот — и мир лишается смысла. Грохот — и рыдают матери. Грохот — и разлетаются куски тел. Грохот. Грохот. Грохот. Те, кому повезло, могут оплакать погибших. Ибо для тех, кому повезло, это всего лишь щелчок, осечка судьбы, неразорвавшаяся бомба рока. Вик — здесь, на этом песчаном склоне, а Марко мертв. Жизнь капризна и жестока, в ней целиком правит гребаный случай, и нет никакой надежды отыскать смысл в кошмарном сне. В кошмарном сне у нее хотя бы мог вырваться яростный вопль, пусть даже в виде хриплого шепота, но Вик была не способна даже на это, даже на всхлип.

— Тебе повезло, — устало проговорил Грэхем, перевязывая ей голень куском ее собственной окровавленной штанины. Вик даже не заметила, как он ее оторвал. — Кость не задета. Чертовски повезло.

Она тупо уставилась на него, чувствуя вкус крови во рту и надеясь, что это ее кровь, а не Марко. Кровь от падения лицом в песок, от прикушенного языка. Только не его.

— У меня не хватит надолго воздуха для нас обоих, — сказал Грэхем. — И мой костюм не полностью заряжен. Но нам нужно отсюда убираться. Они за мной охотятся.

— Они охотятся за Палмером, — вслух подумала Вик. К ней вернулся голос, но он казался далеким, будто его уносил ветер.

— Да, — кивнул Грэхем. — Как думаешь, сможешь идти? Я не слишком далеко тебя оттащил. Если твоя нога в порядке, тебе нужно уходить.

— А ты?

— Я собираюсь закопать тех двоих, — произнес он таким тоном, будто собирался отлить. — И я сумею прожить в этих дюнах дольше, чем они смогут меня искать. Если хочешь остаться, могу попытаться добыть баллон с рынка. Я знаю, где есть запасной костюм…

— На пристани, — сказала Вик. — Мой костюм там.

Грэхем кивнул:

— Могу тебя немного проводить. Если не будешь долго оставаться на одном месте, им никогда тебя не поймать. Тебе нужно на несколько дней залечь на дно, на какое-то время убраться из города.

Вик подумала о своих отправившихся в поход двух братьях, о том, где сейчас Палмер. Жизнь казалась простой и легкой всего час назад. Щелчок. Грохот. Такого просто не может быть. Не может.

— Эй, Вик, ты меня слышишь? Что с тобой? Ты потеряла немного крови…

— Марко, — проговорила она, впервые сосредоточившись на лице Грэхема. Он был самым близким человеком, оставшимся у нее после отца. — Я его любила. Его больше нет. Марко больше нет.

— Что ж, в таком случае подумай лучше о себе. У тебя на пристани сарфер?

Она кивнула.

— Я тебя провожу. Тебе просто нужно решить, куда ты отправишься, когда я уйду.

— Брок, — сказала она, вспоминая слова Марко, его голос, его лицо. — Северные пустоши. К западу от рощи, к югу от источника. Вот куда я отправлюсь.

Вик вдруг ощутила солнце на щеке, крошку во рту, ветер в волосах, будто ожив после долгого сна. Но, даже ожив, она стала теперь другой — пустой оболочкой, способной мыслить, слышать, действовать. И желать другим смерти.

Палмер продолжал двигаться на юг, подставив ветру левую щеку. Он никогда еще не ощущал себя столь слабым, столь уставшим, столь готовым лечь и сдаться. Три ночи он брел во тьме, оставляя позади удлиняющуюся борозду в песке. Три ночи он шел, три утра спал в уменьшавшейся тени дюны. Три полудня поджаривался на солнце, пытаясь укрыться в песке, чтобы защитить кожу. Три вечера наблюдал, как снова медленно растет тень, не оставляя ему надежды выжить и не умереть от голода.

Днем в черном дайверском костюме было слишком жарко, и Палмер накидывал его на голову, чтобы тот отбрасывал хоть какую-то тень. Ночью тот же тонкий костюм не мог защитить его от холода. Каждый раз, снимая его, Палмер оплакивал свое исхудавшее тело, торчащие, как дюны, ребра, тазовые кости, будто у мертвеца, ноги слишком слабые, чтобы сделать хотя бы еще один шаг. Прошла неделя с лишним с тех пор, как он ел в последний раз, но смерть от жажды грозила ему раньше, чем от голода. Уже недолго осталось. Недолго.

И все же, понимая это, он делал очередной шаг, сам не зная почему, — просто шагал, подволакивая левую ногу и оставляя борозду позади. Всходило солнце, звезды одна за другой гасли, пока не оставался только Марс, готовый снова вести с ним войну. Палмер чувствовал, что скоро ему придется снять костюм — в последний раз. Грызшего его внутренности голода он больше не ощущал. Он знал, что умрет на горячем песке и наверняка именно сегодня. До Спрингстона в таком темпе оставалось еще две или три ночи. Палмер понял, что станет добычей ворон. Он видел, как они кружат над ним. Они знали.

— Карр, — прошептал он, с трудом шевеля распухшим языком. — Карр.

Солнце поднялось к вершине холма слева, и его лучи хлестнули по щеке Палмера будто открытой ладонью. Палмер вспомнил тот единственный раз, когда его ударил отец. Это была шутка. Просто шутка. На второй день пребывания в дайверском костюме он захотел показать, чему научила его Вик, собирался погрузиться полностью, решив, что научился разрыхлять песок, заставляя его течь. Создав мягкий участок под ботинком отца, Палмер сомкнул вокруг него песок, думая, что отец лишь рассмеется, гордясь проделкой сына.

Он помнил яркую вспышку света и треск, будто от расколовшейся древесины. Пламя, ударившее в лицо. Тысячи солнечных ожогов. Удар сбил его с ног, и он повалился на песок, ощущая вкус крови во рту. Отец стоял над ним, крича на него и требуя не забывать про кодекс, тот самый, который он выучил лишь накануне, про то, что бывает с любым дайвером, который превращает песок в оружие. Про то, что сделают с ним другие дайверы.

То был единственный раз, когда отец его ударил. И последний, когда Палмер пытался вызвать смех отца. Ему тогда было десять лет — почти как Робу. Роб. Парень был чертовски любознателен. Мать говорила, что это передалось ему от отца. Если мальчику и грозила какая-то опасность, то виной тому был отец. Все хорошее в них они получили от нее, — по крайней мере, так она говорила. Это все отец виноват. Все из-за того, что он ушел. Бедняжка Роб. Слишком любознательный мальчик. И некому за ним присмотреть, кроме Коннера.

А Коннер… Просто хочет стать таким же, как его старший брат, хочет умирать от голода, как его старший брат, но все равно тащиться вперед, будто мешок с костями, ковыляя по горячему песку, пока его не сожрут вороны. Дайвер. Мечта быть погребенным без надгробного знака, гонясь за собственным несчастьем. Нет… Он пошел в поход. Его брат не был дайвером. Он пошел в поход. Четыре дня под песком. Три дня пешего пути. Неделя. Он умрет в тот же день, что и его отец. Записка на его животе была правдой. Поэтической правдой.