Сев на рюкзак со снаряжением, он опустил платок и вытер затылок. Ткань покрылась дырами и обтрепалась по краям. Коннер почувствовал себя крайне дерьмовым братом.

— Угу, двенадцать лет. — Коннер поднял очки на лоб и стер склизь[12] из уголков глаз. — Не могу поверить, что столько прошло.

— Так и есть. И это значит, что в этом году мне будет двенадцать.

— Угу.

Коннер подумал, не ждал ли он столь долго лишь потому, что знал — теперь брат сможет обойтись и без него. В двенадцать лет Роб мог официально стать учеником в дайверской лавке. Он мог получить жилье и еду за то, чем и так уже занимался на стороне. Грэхем наверняка бы его взял. И Коннер знал, что Глоралай присмотрит за ним, как если бы это был ее собственный младший братишка…

— Зачем мы взяли столько вяленого мяса? — спросил Роб.

Оторвав взгляд от горизонта, Коннер увидел, что его брат копается в рюкзаке.

— Закрой, — сказал он. — Осадка[13] наберешь.

— Но я есть хочу.

Коннер полез в карман:

— У меня есть еда на дорогу. Закрой клапан.

Брат послушался. Похоже, остального содержимого рюкзака он не видел. Роб сел спиной к ветру, жуя ломоть хлеба. Ветер доносил издали барабанный бой и грохот Ничейной земли, казавшийся ближе, чем в прошлом году, и еще ближе, чем в позапрошлом. «Скоро, — подумал Коннер, — эти барабаны станут бить в Спрингстоне. Скоро они будут бить в груди у каждого, сводя всех с ума».

Тучи песка рассеялись, и с неба обрушились лучи палящего солнца. Так было весь день — либо одно, либо другое. Ночью был лишь холод и звериный вой. Всевозможные мучения, которые доставляла жизнь, работали посменно, так что какое-то всегда было на посту. Такова была дань, которую, подобно извлекаемой из земли воде и нефти, платил каждый за то, что нечаянно родился.

— Идем, — сказал Коннер, поднимаясь на ноги. Поправив платок, он опустил очки на глаза. — Если будем так засиживаться, придется разбивать лагерь в темноте.

Его брат без единого слова встал, и Коннер помог ему надеть рюкзак. Он поднял тяжелую палатку с фонарем, спальным мешком, стойками и москитной сеткой, и оба, оставив позади большую стену, зашагали в сторону грохочущего барабанного боя, пусть и не в его ритме.

Легенда гласила, будто великий бог Колорадо и белый бык Сэнд[14] не всегда враждовали. Созвездия в небе не всегда выглядели так, как сейчас, ибо звезды, очерчивавшие силуэты человека и зверя, движутся подобно планетам, пусть и медленнее.

В древние времена звезды, обозначавшие великого воина, располагались плотнее, и мужчина выглядел всего лишь мальчиком. Но даже в юности он проявил способности охотника и воина. Он и бык, чей хвост всегда указывал на север, были в те времена лучшими друзьями. Они мчались по небосводу, бросая ему вызов, смеясь и завывая, играя и охотясь. Вместе они правили всем сущим, ибо копье и копыто были куда более явным мерилом власти, нежели земля или титул. В мире под ними царило спокойствие, и повсюду, подобно мягчайшему песку, текла вода.

Но белый бык принадлежал не мальчику, а его вождю, главе Клана. Сэнд был королевским быком, священным животным, на которое нельзя было охотиться. И потому, когда Сэнд вернулся после долгого отсутствия со шрамом на шкуре, в том обвинили копье Колорадо. Сэнд мычал и мычал, заявляя, что это вовсе не так, но никто, кроме Колорадо, не мог понять стенаний быка. Остальные слышали в них только боль, что лишь распаляло их гнев.

Главу Клана вывели из шатра и попросили выступить судьей. Подойдя к своему пострадавшему быку, он внимательно обследовал рану, и, когда его рука окрасилась кровью, он заявил: «Это копье мальчишки».

Разъяренные соплеменники прогнали мальчика. Они швыряли в него камни, которые разбивались на все более мелкие камешки, и продолжали швырять, пока камней больше не осталось. Мальчик по имени Колорадо перезимовал за зазубренными вершинами, где его не мог достать никакой камень. Так началась зима, которая длилась десять тысяч веков. Все это время пояс великого воина Колорадо ни разу не поднимался над горизонтом, как обычно бывало в холодные месяцы. И месяцы оставались холодными очень долго.

Дождь замерзал, превращаясь в лед — столь тяжелый, что там, где когда-то были равнины, возникли долины. Камни, которыми когда-то изгнали мальчика, теперь покрывали старый мир. Песок и лед поочередно погребали под собой Клан.

Миновали бесчисленные луны и тысячи ветров. Ставший теперь мужчиной, Колорадо однажды преследовал в горах кайота, и след привел его через вершины к его народу. Он отсутствовал столь долго, что никто его не узнал, даже великий бык Сэнд, который постарел, шкура его поседела, глаза затуманились, а шрам на боку превратился в черную неровную отметину. Не узнал и Колорадо своего старого друга по охоте. Слишком много прошло лет. Мир перевернулся с ног на голову. Древние карты были перерисованы и изучены заново.

Единственным напоминанием о случившемся был черный шрам на шкуре Сэнда, и старый бык знал о своей ране лишь то, что ее причинило копье в руке Колорадо. Так началась война быка и повзрослевшего мальчика. Человек и Сэнд стали врагами, не в силах вновь обрести гармонию. Вымысел стал правдой. Истинная история того, как Колорадо спас жизнь быку, затерялась в веках. Никто не помнил, как стая кайотов вцепилась в шкуру Сэнда, как их прикончил могучий удар копья Колорадо, который задел в том числе и быка, ранив его плоть. Правда растаяла, подобно слоям льда. Остался лишь большой шрам на шкуре быка, подобно тому как в равнинах, где охотился Колорадо, образовалась зазубренная линия в земной коре, отмечавшая границу Ничейной земли.

Коннер знал эти легенды, но не верил в них. Будучи уже достаточно взрослым, он знал разные версии подобных историй. Многое из того, что он слышал в детстве, изменилось, и ему казалось, что перемены эти происходили на протяжении веков. Когда зарождались легенды, песок, из которого состояли дюны, вероятно, был сплошным камнем.

Но впереди простиралась долина, откуда никто не возвращался, — прямо перед их с Робом палаткой, в десяти шагах от неровной границы. Граница была вполне настоящая — по пустыне прошла трещина, будто открытая рана в бычьей шкуре. И через нее ветер нес песок. Песок из Ничейной земли над незаживающей раной.

Ничейная земля. Несмотря на название, Коннер не знал никого из своих ровесников, кто не рискнул бы выбраться к расселине лишь для того, чтобы перепрыгнуть через нее и обратно. Это был вызов, который с дрожью принимал любой мальчишка, табу, о котором шептались во время долгих походов, ежегодные вымышленные истории про какого-нибудь парня, который поскользнулся и свалился в расселину и чьи вопли слышались до сих пор. «Настолько там глубоко, — неизменно предупреждал с зловещей улыбкой кто-то из старших ребят. — Свалишься и будешь падать вечно, не переставая кричать, пока не постареешь и не умрешь».

Коннер слышал в детстве подобные предупреждения, а позже точно так же предупреждал других. Когда он сам впервые отправился в поход, ему было девять лет, и он знал, что подобие крика на самом деле издает ветер. Что же касается тех мальчишек, которые якобы ежегодно находили в ущелье свою смерть, то их имен никто не знал. Не было ни похорон, ни рыдающих матерей. Только парни постарше, пытавшиеся напугать малышей.

Сама расселина, через которую отважно прыгали мальчишки, имела в ширину всего два шага. Оказавшись на другой стороне, они дрожали от страха перед шумными богами в глубине долины, чувствуя на лицах ветер и песок и думая о предупреждениях отцов, совершивших в юности тот же поступок. А потом прыгали обратно, облегченно вздыхая при мысли, что ритуал пройден.

Так что насчет того, что никто оттуда не возвращался, — это просто так говорилось, хотя там побывал каждый, оставшись целым и невредимым. Но Коннер, как и все остальные, знал, что у легенд и законов не столь жесткие границы, как эта. Их можно было пытаться преодолеть, но до определенного предела. И опасность для жизни заключалась в том, что никто не знал, где именно этот предел, точно так же как Колорадо не знал, как победить врага, сражавшегося с его другом, как прицелиться достаточно точно, чтобы попасть только в одного.