А я шла дальше, все было мокрым и черным, и эти улицы, и этот город, обезличенные лица отправляли меня из одного места в другое, но я нигде никого не могла застать, люди ускользали, стены ускользали, улицы ускользали.

Только грязь скрипела, в той пустыне.

Но принял меня только Моше Пияде.

Он принял меня уже в густых сумерках, теперь не помню, где я его нашла, на какой улице, в каком здании, но помню тепло комнаты, приятно освещенной настольной лампой, письменный стол с множеством бумаг, маленький, худощавый человек, любезно улыбающийся, но утомленный, почти седой, с мягким выражением еврейских глаз, он предлагает мне сесть, говорит, прошу сюда, в это кресло, заказывает для меня чашку кофе, крепкого и черного, о, так это натуральный кофе, слышала ли я о несчастном Шумановиче, страшные творились злодейства, пусть я немного посижу и отдохну, но он, к сожалению, ничего не может мне обещать.

Он ничего и не мог обещать, потому что обещать было нечего. Игра закончилась, только я об этом не знала.

Я узнала примерно через двенадцать часов после тех вечерних сумерек, в сумерках раннего утра дня, который звался понедельник, 27 ноября 1944, когда на первой полосе «Политики» я прочитала «Сообщение Военного трибунала Первого корпуса НОАЮ[125] о суде над военными преступниками в Белграде». Из этого Сообщения следовало, что речь идет о 105 лицах, 105 военных преступниках, которых судили в Белграде, и вынесли им приговор. Все эти лица, было написано, приговорены к смертной казни, приговор приведен в исполнение, было написано, а дальше 105 фамилий, среди которых было и много знакомых.

Где-то в самой середине списка я увидела: д-р Душан Павлович, профессор Белградского университета, искусствовед и художественный критик.

Мотивировочную часть приговора я прочитать не смогла. Ни тогда, ни позже. Никогда.

(Когда где-то в конце шестидесятых годов, думаю, что все-таки это было после студенческих волнений и тех событий у путепровода в июне 1968-го[126], майор начал наносить мне визиты, мы пили крепкий и натуральный кофе в моем, так сказать, салоне для приемов, на кухне. Непринужденно болтали, под этот кофе, майор, в своей путаной, но решительной манере, сообщал, что он в отставке, да, уже два года, и так же, как когда-то бакалейщик, не очень-то ориентируется в этом обществе потребления, а когдатошний — майор, сам того не замечая, вернулся к старобелградской манере выражаться, довоенной, — привратник Милое ориентируется, и еще как, разумеется, и его жена тоже, хотя и они постарели, он даже недавно уехал к брату в Западную Германию, чтобы вместе держать питейное заведение в Дюссельдорфе, все ему мало, а теперь ему нужны и немецкие марки, а весь седой, белый, как овца; а я ему рассказывала, что Веля, как лучший студент своего курса в белградском мединституте, получил стипендию и уехал в Америку, он психиатр, теперь у него там практика, а Мария, — майор знает о ее преданности Идее и политической ангажированности, что, по моему мнению, принесет ей только беды, и майор думает так же, потому что многозначительно кивает, — давно защитила докторскую.

— Как вам удалось? — Спросил майор в отставке.

— А что вас, собственно, интересует? — Спросила и я, внезапно цинично, причем так, как это умел профессор Павлович. — Вы хотите узнать, в чем вы не преуспели до такой степени, что нам все-таки удалось выжить, или вас интересует, что мы должны были делать, чтобы нам удалось выжить?

Я тут же пожалела о своей злобе: майор смотрел на меня не как майор, не как бакалейщик, а как ветхозаветный армянский проповедник, пророк, так сказать.

Невероятно.

— Я думал обо всем. Много. О вас.

— Тогда?

— И тогда.

— Но вы не пришли.

— Не пришел.

И Криста Джорджевич ни разу не пришла, да и не слишком бы это было умно, но сейчас она присылала весточки, очень вовремя, да еще какие. То есть, каким-то загадочным образом, двое белградских детей, Мария и Веля Павлович, оказались в списке Красного Креста, в том самом списке детей из провинции, приезжающих из всех районов страны, которых устраивали в приюты и в семьи, и которые регулярно получали посылки от ЮНРРА[127] с продуктами и одеждой. Это были большие посылки, просто царские, поэтому сегодня, в этот ноябрьский день 1984-го, в последнее воскресенье этого месяца, я совершенно уверена, что первые годы черного лагума мы пережили, мы сумели их пережить, как выражается майор в отставке, только благодаря тем посылкам. Но тогда, в том сейчас, может быть, это был и 1969-й, те годы, конца шестидесятых, путаются у меня в памяти, отмеченные редкими рубежами, они были, в некотором роде сомнительными, я майору в наших светских беседах не сказала. О Кристе. Да и с какой стати?)

Она мне не сказала, но я знал. Давно. Еще с тех пор, когда мне звонила Зора. Срочно. С улицы Досифея, 17. Ей уже провели телефон. В ее часть квартиры. В ту, намного большую часть. Она тут еще жила с товарищем генералом. Со своим будущим мужем. Надо это выяснить, сказала она мне. Они получают посылки. Кто они, спросил я. Павловичи, сказала. Из заграницы, спросил я. Нет, говорит. От нашего Красного Креста. Кто-то им это устроил. На ее имя, спросил я. Нет, на детей, говорит. Успокойся, сказал я. Дети же. Нет, это все-таки надо выяснить, говорит. Узнать, кто им помогает. Из наших рядов, говорит. Я не выяснял. Никому не докладывал. Она просто остервенела, думал я. А про ту Кристу я даже никогда не слышал. Но обо всем этом я ничего не сказал. Потом, когда я начал к ней заходить. Когда она согласилась, что я к ней захожу. Разрешила. Это было осенью после студенческих волнений. Осенью 1968-го.

Сомнений больше нет: посредством заголовков в сегодняшней «Политике», от воскресенья, 25 ноября 1984 года, сейчас мне это сейчас, как и четыре десятилетия назад, посылает сигналы, которыми я не должна пренебречь. И на этот раз тоже. Ни в коем случае, хотя эти сигналы я принимаю вся какая-то взволнованная и растерянная, и, похоже, не действую ни в нужном направлении, ни достаточно сосредоточенно: я ищу и не могу найти в сегодняшней «Политике» тот большой очерк о ретроспективной выставке Савы Шумановича, я ищу его по какому-то сильному внутреннему побуждению, хотя я уверена, что и не смогу найти, потому что тот большой очерк Зорана Маркуша[128], искусствоведа, был опубликован несколько месяцев назад, что никак не могло быть сегодня, а должно было быть тогда, когда еще была открыта выставка Савы в Музее современного искусства, на Устье, так почему я сегодня ищу этот очерк? Мне рассказывали, что выставка была исключительно хороша и исключительно хорошо посещалась, и она была долго, целых два месяца, с апреля по июнь этого года, да, это было в этом, оруэлловском 1984-м году. Я надеялась, что все-таки, может быть, смогу сходить, особенно меня интересовало то небольшое полотно, подписанное S. Choumanovitch, под названием «Купальщицы», 1928 года, с посвящением на обороте, если оно сохранилось.

Если его сохранили, это посвящение. Небольшое полотно Шумановича известный художник Павле Зец недавно, в начале семидесятых, как мне кажется, незадолго до своей скоропостижной кончины, преподнес, в качестве личного дара, Галерее современного искусства. Тогда в Загребе была устроена большая, тоже ретроспективная выставка художника Павле Зеца, а все газеты писали, как это похвально, и Галерея современного искусства тепло поблагодарила художника-дарителя. Все-таки мне не удалось сходить на ту большую выставку Савы Шумановича в Музее современного искусства, было бы замечательно увидеть, еще раз, хотя свет с его полотен я унесла с собой навсегда, глубоко спрятанным внутри, он и сейчас у меня есть, он здесь, это чудо, что проступает из плотных зеленых тонов в левом углу картины под невинным названием «Купальщицы».