Меньшего напряжения требовал так называемый внешний мир, хотя и тридцатые годы уже начали катиться под откос, все более и более сумасшедшие, все более и более свихнувшиеся, как из-за нарастающего враждебного завывания комичного деревянного истукана, так и из-за приглушенного шепота о преисподней, разверзшейся в стране красной власти. Но европейский бонтон требовал считать завывания деревяшки проявлением дурного вкуса, если уж не безопасным, а приглушенный шепот объявлялся злонамеренной ложью. В любом случае, преувеличением. Вопреки этому, профессор Павлович все чаще говорил, что мы в качестве свидетелей присутствуем при извержении зла, которое столь изобретательно и агрессивно в создании собственных форм, что эти формы почти невозможно ни идентифицировать, ни различать, поэтому мы становимся просто свидетелями не только собственного бессилия, но и глупости. Самому профессору такие раздумья особенно не мешали заниматься собственным прорывом в одну из форм этого внешнего мира, напротив, насколько мне удавалось наблюдать, правда, коротко (внешний мир, не профессора), с дистанции, которую мне обеспечивал мой маленький, но хорошо устроенный внутренний мир, идеально овеществленный в квартире на улице Йована Ристича. При этом пространство-квартира уже было довольно плотно заселено: в феврале 1933 года, через месяц после того, как господин вождь «хакенкрейцлеров» окончательно взял власть в Германии, на свет появился, легко, как и Мария, крепенький, как и она, мальчик Велимир. (Я замечала и тогда, с оторопью, что идиотское и зловещее лицо Гитлера, как в фокусе, появлялось накануне рождения обоих моих детей и, вообще, нависало над судьбами детей, рожденных в четвертое десятилетие этого века, десятилетие неимоверного взлета деревянного истукана.) Поэтому теперь в моем безопасном и вместительном пространстве крутились и Madame Анна, гувернантка из Женевы, которая должна была Марии, хорошенькой маленькой щебетунье, привить посредством игры первые основные навыки самодисциплины и привычку к труду, и Fräulein Эвица, няня из Вены, которая заботилась о том, чтобы Велимир с самого начала включился в систему жизненного распорядка, и я, которая над всеми бдела, «настоящая наседка над своими цыплятами», твердил Душан, объятый трепетом перед диким приливом моего материнства, и, наконец, тот же Душан, все меньше бывавший с нами, хотя требовавший, чтобы я все больше бывала с ним. Вообще, он многого требовал: чтобы гувернантка не избаловала нам дочь, чтобы няня не слишком посвящала себя сыну, чтобы я принадлежала ему, Душану, целиком и полностью. При этом он совершенно не допускал возможности, что его требования являются следствием своего рода эгоизма. Он беспокоился, как утверждал, из-за моей склонности отдаваться чему бы то ни было без всякой меры, что детям могло бы только повредить, но при этом никак не отмерял глубину моего погружения в него самого, поскольку мое присутствие, считал он, ему действительно было необходимо, чтобы он полностью посвятил себя своим обязанностям, число которых только росло. В те годы случилось так, что этот, все более авторитетный университетский профессор оказался единственной подходящей персоной, которая будет консультировать королевский двор по вопросам искусства, прежде всего, изобразительного. В то время обнаружилась необходимость пополнить дворцовую коллекцию, а потом, когда будет переделано множество связанных с этим дел, открыть дворцовую художественную галерею. Кроме того, похоже, что одинокому принцу Павлу Карагеоргиевичу I[68], не приспособленному к Сербии, но, по сути дела, настоящему владельцу дворцовой коллекции, был необходим подходящий собеседник.

Как только карьера господина Павловича стремительно пошла в гору, в мою жизнь вошло слово, которое подразумевало мое растущее напряжение, слово, которое больше чувствовалось, чем произносилось, но и в значение которого я не верила, хотя оно налагало на меня все больше обязательств. Слово было совершенно обычное, прилагательное женского рода: безупречная, и оно должно было сопутствовать моей личности. То есть, ожидалось, что я буду не только безупречной матерью и безупречной супругой, но и безупречно невидимой сотрудницей и безупречно видимой спутницей, безупречно элегантной гостьей эксклюзивных приемов и безупречно sophisticated[69] хозяйкой настолько же эксклюзивных раутов, безупречно обаятельной собеседницей и безупречно сдержанным эскортом.

Это было убийственно.

Я даже не пыталась сорваться с того колеса, на котором меня Душан распял из наилучших побуждений, ни восстать против этого, все более жесткого требования к моему воплощению во множестве безупречных форм. Напряжение сминало меня, но я ни разу не оступилась и замечала свою усталость, возможно, только в утренние, украденные мгновения, проведенные за столиком, в тишине: теперь я была той, что вставала первой, до Душана, даже раньше всей прислуги, чего никто не мог ни предположить, ни поверить в такое. Я слыла дамой, которая наслаждается блаженством и роскошью.

Я держала руку на столике, худую и ухоженную, сейчас пила свой сок и чай с молоком, без сахара, с бисквитом, а столешница красного дерева была преданной и дружественной, иногда даже теплой, хотя обычно я не успевала к ней ни прислушаться, ни погладить ее, ни поблагодарить, потому что уже входила, с множеством извинений, наша Катица, кухарка, чтобы договориться о меню завтрашних обедов, потом прибывала Fräulein Эвица с докладами о Веле, которые я уже слышала сегодня утром, когда заходила к детям, но теперь это были официальные доклады; разумеется, и Madame Анна никогда не упускала возможность обратить мое внимание на детали, хорошие или скверные, в основном, всегда хорошие, даже отличные, во вчерашнем поведении Марии, она конструктивная и терпеливая, прилежная, часами может складывать кубики, пока не добьется желаемого, и акварелью работает хорошо, полностью закрашивает пустые формы, да, легко усваивает трудовые навыки; годы шли, Fräulein Эвица отправилась дальше, призывать к порядку других младенцев, вторжения Fräulein в мои утренние мгновения заменила массажистка, симпатичная высокая русская, эмигрантка, госпожа Слупски, у нее была гибкая и сильная рука, я не должна была иметь ни грамма жира, а походка — Душан этого ожидал — должна была оставаться плавной, как у юной девушки, Madame Анна теперь утверждала, что Веля даже приблизительно не такой прилежный, как Мария: ему требуется строгий контроль, маленькому обаятельному ленивцу, озорнику и при этом эгоистичному, утро с ними пролетало без передышки для меня, а ближе к полудню, перед обедом около детей, а потом в обед с Душаном, приносили записки из ателье Живки Данкучевич и из «Ребекки», каждый торжественный выход требовал нового туалета, давал о себе знать и сапожник из «Лектрес», делавший мне в Белграде на заказ самые легкие туфли, настоящие волшебные туфельки, в которых можно было летать, а во второй половине дня надо было идти на открытие той или иной выставки, на лекцию, на концерт, на какое-нибудь важное soirée, мы это не можем пропустить, говорил Душан, беспрерывно увеличивая число моих обязанностей: собственно говоря, я на него работала, как поденщица, при этом с удовольствием. Когда вечером мне не надо было выходить, после часов, проведенных с детьми, рядом с которыми я отдыхала, я превращалась в преданную сотрудницу господина профессора Павловича, которая должна была заботиться о публикациях в иностранной прессе, касавшихся событий в жизни изобразительного искусства Европы, прежде всего, Бельгии и Голландии, но и Франции, и Италии, а также Дании, вести переписку с тамошними музеями и частными галереями, так как эта переписка должна была оставаться строго конфиденциальной, не попадая в руки секретарш, а в последнее время Душан мне поручал и исправление первых вариантов его критических заметок, которые действительно становились все лучше и лучше. Блестящими. «Благодаря и тебе», — говорил мой строгий муж, умевший меня похвалить, довольный тем, что он называл моим тонким чувством языка и стиля. «Нет лучшего редактора, чем ты, — говорил он, — у тебя особый дар».