– Где мы будем жить, мама? – спросил Максимка.

Вовчик тоже смотрел на нее.

Мать молчала: ответа у нее не было. Дед тронул лошадку вожжами. Он тоже не знал где.

Улицы, такой знакомой, не существовало. Позже стало известно, что мотоцикл с коляской объезжал город, а в коляске сидел немецкий солдат с факелом. Бегом бегал от дома к дому: сзади наступали русские. Надо было успеть сделать побольше зла. Шел 43-й год, надежды на победу уже не было, хотелось только мстить всем подряд.

Максимка смотрел по сторонам и чувствовал: что-то в его маленькой жизни переменилось.

Кое-где появились русские солдаты. Максимка никогда не видел русских солдат. Мама и тетки улыбались им, солдаты тоже улыбались. Маша не могла выразиться словами и потому подошла к солдату, обняла его и расцеловала. Солдат засмеялся и тоже обнял и поцеловал ее. Другой солдат, который видел их встречу, крикнул: «А я? Я тоже хочу!» Теперь засмеялись все, улыбнулся даже дед. Маша была стройная, фигуристая, мужчины часто пытались заговорить с ней.

Максимка понял, что произошло в жизни что-то хорошее и важное.

Сидеть на телеге перед лицом солдата ему показалось недостойным, он спрыгнул. Постоял около солдата, даже потрогал пальцем винтовку. Но солдат его не заметил.

– Как вы здесь? – обратился он к Маше. Не знал, что она глухая.

– Живы, – ответила вместо нее тетка Катя. – А дом сгорел.

– Значит, погорельцы. Теперь таких много. А куда едете?

– В белый свет.

Солдат явно хотел поговорить, но дед Иван хлопнул Белку ладонью по крупу. Максимка побежал рядом.

– Деда, мы погорельцы?

Интересное, хотя и трудное слово. А пожарища еще ядовито дымились.

Дед Иван повернул Белку на другую улицу, что за пожарной каланчой, к церкви Александра Невского. И тут увидели на дороге человека. Он лежал на спине, отбросив левую руку, и под рукой на белой рубашке горело красное пятно. Дед остановил лошадь, и мама подошла к парню, вгляделась в лицо. Когда вернулась, Максимка неожиданно спросил: «А Евиль правда теперь на небе?» – «Правда, сынок», – ответила она.

Максимка молчал. Начиналась какая-то иная жизнь.

Дед Иван раз за разом понукал Белку, уверенно держал вожжи, но на самом деле не понимал, куда едет. Не понимал, где придется жить и, главное, умереть.

Белка хромала все сильнее и, наконец, остановилась у дома, в котором когда-то жил кузнец Борейша. Дом был крайним на этой улице, немцы его не успели сжечь. Улицу жители все еще называли Еврейской Слободой, хотя евреев здесь не было давно: два года назад повели их к Кагальному колодцу, а оттуда – к Троицкой горе, где уже было приготовлено место. Борейша обслуживал крестьян из деревень с этой стороны города, но пепел под его горном давно остыл. Борейша был из тех евреев, которые надеялись выжить благодаря своему труду и полезности. Но то был не он один. На что-то надеялись все, которых гнали в овраг. Акцию должны были произвести полицаи-«тридцатники», прибывшие в город несколько дней назад.

Откуда-то накануне стало известно, по какой дороге поведут их, и Катерина провела ночь на одной из улиц. Известно было даже, что поведут в четыре утра. В четыре уже светло. Много женщин собралось прощаться, однако «тридцатники» и близко не подпускали к колонне. Впрочем, какая уж колонна – толпа несчастная. Но Катерина все же пробралась задворками к Троицкой горе. Увидела. «Тридцатники» сталкивали их в яму привычно и быстро, но дочка Фриды оказалась в одной стороне, Фрида – в другой, и девочка кричала: «Мама!» – а мать отзывалась: «Циля!» Но скоро стало тихо.

Следующей ночью и открылась у Катерины болезнь, приступы которой будут сопровождать ее всю жизнь.

– Я не смогу здесь жить, – сказала Катерина.

Дом был пуст. Стояли железные кровати без матрасов, мебели не было никакой, но главное – двери и окна сохранились, имелись даже полати, подвешенные к потолку.

Вовчик мигом взобрался на них.

– Мое место! – объявил.

Максимка ему позавидовал: всегда Вовчик первым заполучал самое лучшее. Цела была и русская печь. И Максимка решил, что печь еще лучше.

– Ладно, – сказал Вовчик, – отдаю тебе это место. Залезай.

Похоже, что и ему вдруг понравилась печка.

Ночью бабушка вышла во двор и увидела Катерину.

– Не могу здесь спать, – сказала она. – Закрою глаза – вижу Фриду.

– Я тоже не спала, – сказала бабушка.

А Максимка и Вовчик спокойно спали до утра. Утром вышли оглядеться – Максимка был здесь впервые, а Вовчик бегал сюда на еврейские праздники: знакомые ребята с этой улицы угощали мацой.

Уже на рассвете дед Иван отправился на пожарище: привиделось ночью, что вчерашняя картина – дурной сон, а на самом деле стоит родной дом, как стоял, еще и уютнее стал, теплее. Проснулся, стряхнул наваждение. Казалось, весь город пропах дымом. Людей на улицах не было, только вокруг пожарищ бродили женщины в глухо повязанных старых платках, опустив головы, лопатами ковырялись в углях. Никто не обращал внимания на других. Непонятно было, что делать и с чего начинать. Все эти обуглившиеся бревна он привозил на Белке из ближнего леса. С каждым была связана какая-либо история. Выписать лес было не так-то просто, приходилось искать окольные пути. Несколько сосен он спилил, подпоив лесника и хорошо ему заплатив, несколько своровал под покровом ночи. Просить знакомых мужчин поучаствовать в воровстве не решался, поэтому пришлось привлекать дочек. Несколько бревен привез благодаря женской привлекательности дочки Веры. У лесника, как говорится, крыша поехала, когда увидел Веру. Очень рассчитывал подружиться с ней, взялся даже помогать на распиловке сосны. И был сильно разочарован, даже обижен, не получив желаемого результата. Больше других сестер отцу помогала Маша. Была она сильная, ловкая, а внешне не уступала сестрам. Лесник и к ней был неравнодушен, но объясниться с ней, глухонемой, не умел и потому отступился. «Пусть берет меня замуж!» – предложила Маша. «Так он женат», – ответил за лесника отец. «Тогда – вот!» – Маша показала леснику кукиш и рассмеялась. Иван застыл посреди пожарища: воспоминаний было много, целая жизнь. Маша была его постоянной печалью и душевной болью. Семи лет она переболела тифом и потеряла слух. Долгое время не понимала этого, считала, что родители и сестры придумали такую обидную для нее игру: раскрывают рты и ничего не произносят. В конце концов догадалась, смирилась. Однако, повзрослев, заинтересовалась отношениями мужчин и женщин и однажды, понимая свою в этом отношении ущербность, попросила найти ей мужа. В городе жило несколько глухих мужчин, но они оказались женаты. В одной из деревень нашелся слабослышащий парень, но познакомить с ним Машу не успели: началась война. «Хочу ребенка», – заявила однажды. Однако и эта задача не была решаемой по простому желанию, тем более в военное время. Катерина, скорее всего, тоже останется одинокой: слишком тяжела болезнь. Да и у Веры не все благополучно: ее суженый исчез из города за несколько месяцев до начала войны. Но у нее – Максимка и Вовчик. Порой, думая о дочерях, Иван надолго замирал там, где настигало воспоминание. «Что ты?» – беспокойно спрашивала Анна, жена. Иван отмахивался и от своих мыслей, и от вопроса жены: дескать, пустое, не стоит внимания.

На пожарище надо было что-то делать. Неясно самому, что и зачем, но хотя бы ради порядка. Была и радость: отбросив пару обгоревших бревен над бывшей холодной прихожей, Иван добрался до подпола, а в нем – и картошка на зиму, и кое-какие заготовки. Снова привалив вход в подпол бревнами, собрался идти к семье, когда услышал оклик. Это подошел Семен Коваль – старый друг, известный городской печник, который в свое время сложил печь и ему.

– Видал? Хаты твоей нет, а моя печка стоит.

Шутка эта не понравилась Ивану. Сердито глянул на Семена.

– Твою не спалили?

– Не.

– Ну так и шагай своей дорогой.

– Да ладно, – заволновался, завиноватился Семен. – Я помочь хочу. Я тебя тут второй день жду. Ты где остановился?