Тетушки Катя, Маша, мама и бабушка шли сзади, а Вовчик все целился вскочить на телегу и прокатиться.

Максимка уснул и проснулся, только когда Белка остановилась и послышались немецкие голоса и голос деда, который пытался говорить по-немецки, показывал на ногу Белки и повторял: кранк, кранк…

Хромота у Белки была военная. Когда немцы входили в город и началась сильная перестрелка, семья спряталась в погреб. А когда стало тихо, дед поднялся наверх первым и увидел, что Белка в сарае лежит на земле: шальная пуля попала в ногу, чуть ниже груди, в подплечье. С помощью веревок ее приподняли к балкам, и так, на весу, она жила, пока не окрепла. Смотреть на нее Максимке было страшно. А дед не боялся: каждый день смазывал рану чем-то вонючим и бинтовал ногу.

Дед был странный, не такой, как другие. Другие кланялись бы, просились, а дед ворчал: «Что ты щупаешь, пан? Ослеп? Не видишь? Ранена она, кранк, кранк! Пешком драпать надо! Пешедралом!» Немцев было двое около пушки с огромным стволом, но, слава богу, ни один не понимал по-русски, иначе дорого ему обошлось бы такое ворчание. Немцы недоверчиво щупали ногу Белки, она вздрагивала, лягалась. Тетя Маша была глухонемая, но тоже подошла сюда, руками стала показывать стрельбу – пух-пух! – и ранение лошади. Немцы слушали ее с отвращением, но в конце концов отошли с дороги. Телега тронулась…

Маша рассмеялась и ладонью похлопала себя по груди. Считала, что именно она убедила немцев отпустить Белку. Голос у Маши, когда пыталась говорить, был неприятный, мычащий, словно пыталась что-то преодолеть, прорваться, а смех легкий, освобожденный.

Через неделю после начала войны у них поселились три офицера – понравился дом, а когда обнаружили, что постройка в конце огорода – банька, очень обрадовались и сразу приказали Ивану топить печь, а хозяйке – готовить ужин. «Готова баня, – доложил через час Иван незваному постояльцу, – чтоб ты угорел, пан». Ругатель дед Иван был известный. Все опасались его ворчливого языка, который и теперь плохо держался за зубами. Не ворчал он только на Максимку. «Ох, папа, ох, папа…» – повторяла Вера.

Ввалилось несколько человек, орали дурными голосами, обливаясь горячей и холодной водой, пили шнапс, воинственно пели песни. Больше они Ивана не замечали до следующей помывки, ну а Иван дал волю своей ворчливой натуре: «А, пан, ты еще здесь? Скоро, скоро покатите обратно!» – «А если он понимает по-русски?» – говорила Вера. Один из офицеров глядел вопросительно: не понимал, но догадывался, что не похвала звучит из уст мерзкого старика. Однажды даже больно ткнул пальцем в грудь Ивану: «Пу-пу!» – «Ага, пу-пу, – отозвался Иван. – А кто вам баню будет топить, воду в бак носить?» Так он этого немца и называл теперь: Пупу. «Пупу пришел! Пупу жрать хочет!» Особенно его возмущало, что приказали стирать их исподнее белье, хотя дело было нетрудное: три мужика на трех женщин. «Мыло, мыло неси, пан-г…напхан!» – требовал у Пупу, показывая последний обмылок.

Хозяйке сразу приказали готовить обеды и показали на кур, бегавших во дворе. За три первых месяца съели всех кур и полугодовалого поросенка, осталась только Пеструшка, которая несла яйца с двумя желтками – ее спрятали в углу хлева. Немцы были сильно возмущены отсутствием мяса в супе. «Хочешь мяса – неси!» – требовал Иван у Пупу. На другой день рядовой немец привел во двор корову и сразу выстрелил ей в ухо. «Ах ты изверг, ах, бандит…» – причитала хозяйка. Но дело причитай – не причитай сделано. Дед Иван молчал, все ругательные слова застряли у него в горле. «Теперь будем ждать, когда прибежит хозяйка…» – проворчал он. Но никто не прибежал, видимо, корова была с колхозной фермы, которую немцы сохранили вместе с колхозом для своих нужд.

Один из офицеров, самый младший, вдруг сильно заинтересовался Машей, улыбался, пялился, а когда она, поняв его надежды, показала язык, он и вообще вспыхнул и загорелся, однако старшие офицеры неодобрительно загергетали, и он успокоился. Несколько дней назад офицеры исчезли: то ли перевели их в другую часть, то ли уже свалили туда, куда давно предрекал дед Иван: на кладбище у церкви Александра Невского, которое они уже распочали в июне 41-го года.

Где-то там, над Мстиславлем, поднималось солнце. Сонливость у Максимки прошла, стало интересно и весело. Так рано он еще не поднимался, так долго на лошади не катался. Он смотрел на розовые облака, на мать и бабушку. Все были розовыми, даже Белка. Мама и бабушка мирно говорили о чем-то, тетки Катя и Маша шли молча. Брат Вовчик то отставал, то забегал вперед. На Максимку он не обращал никакого внимания. Максимке тоже захотелось идти пешком – он спрыгнул с телеги и направился к деду. Тот держал Белку под уздцы и беспокойно поглядывал на ее ногу. Прихрамывала она все сильнее.

– Выспался? – спросил дед и положил корявую плотницкую руку на его голову.

А Максимка нежно погладил Белку по храпу.

– Дай мне! – попросил у деда уздечку.

Гордо посмотрел на брата Вовчика. Жаль только, Евиль не видит, как он ведет Белку. Очень нравилась ему лошадка, послушно поглядывающая на него левым глазом. Она припадала на левую переднюю ногу, как будто играла. Но долго идти рядом было неинтересно, и скоро Максимка отправился к матери с бабушкой. У бабушки имелся кулек слипшихся конфет, обычно она отделяла несколько горошин и угощала Максимку, но сегодня он не получил ничего. Однако он знал, что кулек не закончился, и немного обиделся: сегодня вел себя хорошо и маленькое угощение заслужил.

Уразумев, что ждать нечего, он вскочил на телегу – солнце уже ярко освещало Белку, прилег и неожиданно опять уснул. Снился ему гул машин, резкие голоса, гул далеких орудий. Глухо вздрагивала земля. Когда открыл глаза, увидел, что телега стоит в глубокой низине, Белка распряжена и щиплет траву, а солнце уже высоко. Мама и бабушка затеплили маленький костерок и поставили над огоньком чугунок. Чуть в стороне в корзине сидела курица Пеструшка.

– Пора в суп, – говорила мама. – Ни одного яйца не снесла за неделю.

– Ага, снесись, если ноги связаны, – отвечала бабушка.

Было непонятно, шутит мама или говорит всерьез. Скорее всего, шутила, но какая-то опасность над жизнью Пеструшки нависла. Он сел рядом с корзиной и погладил курицу по спинке.

– Слышала, что они говорят? – шепотом спросил он. – Дай им одно яйцо, хоть маленькое…

Глубокий распадок, в котором они остановились, вдруг показался Максимке сказочным царством, где идет война людей и волколаков, – сказка, которую сочинил дед. И опять подумал: вот бы увидел Евиль, куда они приехали, где остановились. Берега распадка как крутые скалы, на одном берегу волколаки, на другом – люди. Правда, сейчас никаких волколаков не было видно. Понятно, боятся солнечного света и появляются только в ночи. «Деда, – спросил однажды Максимка, – они какие?» – «Как мы, – ответил тот. – Только рот от уха до уха и зубы в два ряда. И жрать горазды». Такой ответ Максимку удовлетворил. Такими он волколаков и воображал. А для деда война людей и волколаков – важная тема, будто не шестьдесят ему, а как Максимке – пять. Или как Вовчику – десять.

Послышался грохот двигателей – шли танки.

– А вот и они, – сказал дед. – А вы как думали? – говорил, обращаясь к дороге. – Не думали? То-то и оно. Кому охота было думать… – у деда была привычка говорить с миром вслух.

Гул двигателей не прекращался.

– Пойду посмотрю, как они уходят, – сказал Вовчик.

– И я, и я, – обрадовался Максимка.

Дед вдруг рассердился.

– Идите, если головы без мозгов. Они сейчас как в клетке. Ну, чего сидите? Идите, идите! Они вас ждут!

От таких слов стало неприятно и Вовчику, и Максимке. Отвернулись от него.

Ночью дед Иван поднялся из оврага наверх и увидел огромное зарево пожаров над городом. «Двадцать восьмое сентября», – отметил он про себя.

Уже издалека было видно, что дома нет, пламя погасло, только дымились обуглившиеся бревна. Дед Иван долго стоял, глядя на пожарище, а все боязливо поглядывали на него. Сохранилась только русская печь, да на загнете стоял забытый чугун. Не было и тайника на огороде: не все жители накануне ушли из города. Кое-кто с лопатами оставался. Больше всех огорчились Вовчик и бабушка. У Вовчика в яме была коробка с молотком и щипцами – подарок деда, а у бабушки – прабабушкина прялка. Сгорел и дом Евиля.