– Пепел к пеплу. Прах к праху…, – прошептал он с горькой усмешкой.

Выбросив пепел в окно, Костя взглянул на застывшего в воздухе отца. Карп светился покоем и невыразимой надмирностью. Поддавшись соблазну, Гугл погладил рыбу по сверкавшей золотом чешуе и тихо спросил:

– Слушай, па, а ничего, что ты без воды? Дышишь ты чем?

– А я не дышу, сынок, – спокойно ответил Пётр Петрович.

– А как же…? – Костя замялся.

– Как я живу? Хорошо живу. Мудро.

Как это «мудро», Костя не понял. В ушах звенела обида: «Скотина! Ублюдок…!» Была ли это его настоящая мать или монстр из ада был клином, предназначенным выбить другой, вколоченный в детстве? Он взглянул на висящего в воздухе карпа. Так ведь и отец его (настоящий отец) – не рыба, хотя, пожалуй, что-то от рыбы в нём было. Пётр Петрович был нем при жене и убийственно скрытен. Трудно было понять, что на самом деле он думает. Его обычное: «Муся, как скажешь,» – разноокрашенное и исполненное смыслов (иногда совершенно противоположных), было защитной реакцией зверя слишком трусливого (или больного), чтобы дать сдачи. Что связывало таких взаимоисключающих людей как его родители? На это вопрос Костя, за всю свою тридцатисемилетнюю жизнь, ответа так и не нашёл. «Может быть карп знает ответ,» – подумал он, глядя на странную рыбу.

– Па, а ты маму любил… когда-нибудь?

– А как же сынок, – спокойно ответила рыба. – Любовь – единственная сила способная соединить огонь и воду ради новой жизни. Я и сейчас люблю.

– А какой мама была, когда вы встретились?

– Разной.

Костя задумался.

– А меня…, меня она любит? Любила…?

Печальные глаза Перта Петровича подёрнулись влагой.

– Каждая мать, если она настоящая мать, любит своё дитя, – произнёс он серьёзно. – Ты был долгожданным ребёнком, рождённым в любви.

– Да, но как же тогда… это всё понимать? Эта злоба и ненависть? Я в жизни не слышал подобных ругательств….

– Сын мой, – ответила рыба. – Не стоит предавать значения всему, что видишь во снах.

– Но, всё же…?

– Сердце – место, где кроится Истина. Слушай его, сынок.

В сиянии золота карп обогнул застывшего Костю и медленно выплыл в окно.

– Я люблю тебя, па.

– И я тебя, сын.

Игра закончилась. Костя засунул руку в карман и вытащил оттуда оранжевую бабочку. Шёлковая, почти невесомая она лежала на детской ладони чем-то живым и жаждущим неба.

– Лети, – приказал он немало сумняшеся, что вещь способна летать.

Повинуясь воле ребёнка, бабочка, вздрогнула, захлопала крыльями, сделала, словно прощаясь, круг над маленьким Костей и вылетела в окно. Разделавшись с прошлым, Костя споткнулся о вечное. «Дыр бул щил убещур скум…» тлел на грязном полу.

– Не стану ломать об тебя язык.

Большим и указательным пальцами правой руки, так, чтобы не запачкать рубашку, Костя поднял учебник и отправил его вслед оранжевой бабочке.

– Мне, пожалуйста, лучше Пушкина.

Исполнив последнее, он прилёг на детскую койку и расслабился. Привычная тьма навалилась удушливым зноем близкой реальности. «Я дома,» – Вздохнул Константин, открывая глаза.

Вот и назойливый смайлик лыбится стрелками. Костя ужасно проголодался и на матереное: «Кока, мой руки, ужин готов,» – он быстро поднялся со взрослой кровати и вышел из комнаты.

Родители ждали сына. На кухонном столе, во всём своём прожаренном великолепии, в толстого стекла рыбнице, лежал золотистый карп размером с хорошего поросёнка. Обложенный варёной картошкой и густо посыпанный зеленью, он пялился глазом на мир и, казалось, грустно о чём-то вздыхал. На своём месте возле окна, скромно сидел Пётр Петрович и печально смотрел куда-то в пространство, как всегда, пребывая где-то не здесь.

– Спасибо, па, – шепнул ему Костя, усаживаясь рядом за стол.

Пётр Петрович ничего не ответил, лишь внимательно посмотрел на взрослого сына.

– Ты что-то сказал? – поинтересовалась Маргарита Раисовна, раскладывая по тарелкам большие куски печального карпа.

– Да нет, ничего, это я так… Просто, есть хочется.

«Целью школы всегда должно быть воспитание гармоничной личности, а не специалиста».

А. Эйнштейн

«Я никогда не позволял школе вмешиваться в моё образование».

М. Твен

«Предел тупости – рисовать яблоко как оно есть. Нарисуй хотя бы червяка, истерзанного любовью, и пляшущую лангусту с кастаньетами, а над яблоком пускай запорхают слоны, и ты сам увидишь, что яблоко здесь лишнее».

С. Дали

Вторник не задался с самого начала. Он проснулся от страха, за плинтусом, в холодной учительской школы номер один. Норка, в которой он спал, была маленькой, под стать ему, крошечному мышонку, а страх большим, как человек, которым он был во сне. Человек никого не любил. Неуклюжие ноги верзилы топтали цветы, глаза не смотрели на небо; он всё время считал и высчитывал: «Два плюс два – четыре. Три плюс три – шесть,» – не видя, не слыша, не чувствуя бытия.

Ужас был в том, что, проснувшись, мышонок забыл своё имя. Вот так взял, и забыл.

– Это всё человек, – произнёс он с досадой. – Это он спугнул моё имя.

Он долго лежал, размышляя над тем, что без имени он даже не мышь. «Кто я теперь?» – раздумывал бедный зверёк. Он боялся пропасть, растаять в сумрачном мире, ведь когда ты не назван, имя твоё – пустота.

– Я – никто? – вопрошал он немое пространство.

В полночь, последнее эхо стихло на лестничных маршах. Жизнь просыпалась в потаённых, школьных углах, полня бетонного монстра рамплиссажами крыльев и лапок.

– Сегодня, я мышь без имени, – сказал он себе, – но, не без памяти. Я помню пряничный запах из стола Маргариты Раисовны.

Стол дородного завуча, любившей пряники с чаем, стоял как раз напротив норы.

– Пора подумать о завтраке.

Мышонок сладко зевнул и отправился вон из гнезда. Но вот незадача: пустая пивная бутылка перекрыла выход из норки.

– Опять этот Пётр Петрович, – недовольно пискнул мышонок.

Пётр Петрович, школьный физрук, после уроков любил остаться один с бутылочкой «Балтики».

Мышонок вздохнул. Там, за тонной стекла, ждал его пряник. Он было отчаялся: «Я всего лишь мышонок. Как я справлюсь с огромной бутылкой?» – но вспомнив древнюю мудрость, что и капля точит гранит, весело произнёс:

– Я всё-таки зверь.

Он царапал, толкал и даже пытался кусать стеклянного истукана. По чуть-чуть, бездушная вещь отступила и с радостным криком, уставший зверёк протиснулся в узкую щель. «О-о-о, вот теперь я наемся,» – блаженно думал мышонок, взбираясь по ножке стола.

Из маленькой дырочки в правом дальнем углу левого ящика веяло духом обжорства. Пряник был чёрств, но зверёк был слишком голодным, чтобы обращать внимание на такую чепуху как чёрствость и жадно вонзил свои острые зубы в заслуженный приз.

– Как вкусно!

Он ел пока его не раздуло.

– Эх, если бы не нужда, остался бы здесь на неделю.

В чём скрывалась нужда он не помнил. Помнил только о некоем Учёном Коте, который ходил по цепи и рассказывал сказки всякому, кто хотел его слушать.

– Ну конечно! Сказочные уроки!

Променять их на пряник? Ну, нет! Ведь знание – сила (он где-то об этом читал).

– А если так, я пойду и насыщусь, ведь пряник, – мышонок взглянул на остатки трофея, – не вечен.

Тяжёлый и вялый от слишком плотного завтрака, он поплёлся на встречу второй своей незадаче: ставшей предательски узкой для объевшейся мыши дыре. От страха, что он не получит силы и завтра не сможет сразиться с чудачеством физрука, он… похудел.

Луна постучала в окно, напомнив мышонку о времени.

– О, нет! – выбравшись наконец из пряничной западни, он ошалело смотрел на ночное светило. – Уже половина второго. До урока тридцать минут, а класс на другом этаже. Скорее бежать!

Мышонок ринулся к знаниям, боясь, что в трепещущем мире обязательно что-то изменится, если он опоздает.