Братья без объяснений поняли его. Библиотека была гордостью Сергея Николаевича, это было его единственное богатство, и он не хотел оставлять его врагу. Не хотел, чтобы захватчикам достались эти книги, и не столько как материальная ценность, а как интеллектуальное богатство, наследие всех древних и новых культур. В тех, кто скоро будет хозяйничать в Москве, Сергей Николаевич видел завоевателей, гуннов новейшего времени.

Москву братья оставили в день вступления в неё победных корпусов Великой армии. С высокого кургана у Боровской переправы на Москва-реке Фёдор Николаевич наблюдал за пожаром старой столицы: «Я видел сгорающую Москву! Она, казалось, погружена была в огненное море. Огромная чёрно-багровая туча дыма висела над ней. Картина ужасная!»

Вид гибнущего города вызвал у Глинки воспоминания о его историческом прошлом. В 1541 году Москва была захвачена крымскими татарами, разорившими и сжегшими город дотла. Летопись того времени отмечала: «Все улицы были наполнены кровью и трупами, и Москва-река мёртвых не пронесла!» Почти так же поступал город в 1612 году. Но каждый раз он вновь возрождался из пепла, как сказочная птица Феникс. Возродится Москва и на этот раз, полагал Фёдор Николаевич, вспоминая слова Кутузова, сказанные им на военном совете в Филях: «Потеря Москвы не есть ещё потеря Отечества».

Мысль главнокомандующего Глинка связал с рассуждениями немецкого философа Г. Лейбница о том, что настоящее всегда беременно будущим. А настоящим была для Фёдора Николаевича вера солдат и офицеров в своего вождя, решимость всех сражаться с захватчиками до их полного изгнания из пределов России, широкое народное движение против завоевателей. Это предчувствие будущего, по мнению Глинки, должно стать «некоторым образом повторением прошедшего: оно должно возвратить нам свободу, за которую теперь, как и прежде, все ополчается».

«Будем надеяться!» Спустя неделю после оставления Москвы Фёдор Николаевич был в Рязани. По пути туда он проехал через города Коломну и Зарайск.

Едва успел взглянуть на могучие башни первого из них, раскинувшегося при слиянии Москва-реки и Оки, как вихрь всеобщего смятения унёс дальше. Фёдор Николаевич не успел даже отыскать здесь своего двоюродного брата Владимира Глинку, с которым вместе учился в шляхетском корпусе.

В Зарайске Глинка задержался немного больше. Маленький городок на берегу светлого Осетра, притока Оки, привлёк его старинным кремлём, расположенным на возвышенном месте у переправы через реку. Когда-то он служил надежной опорой против татар, часто разорявших Рязанскую землю.

В самой Рязани Фёдор Николаевич был мало, но день или два провёл в виду города, ожидая на переправе через Оку своей очереди. Переправ было мало, паромы, удерживаемые ветхими канатами, едва могли поднять десяток лошадей и несколько человек, на берегу реки скопились сотни повозок; тысячи семей расположились здесь лагерем.

Глинку поразили обширность открытых пространств Рязанщины, её малонаселённость. Он отметил, что мужчины здесь рослые, крепкие, но несколько суровые. Женщины же, напротив, приветливы и ласковы. Они ходят в шушунах, а на голове носят остроконечные кички, что придаёт им необыкновенно рослый вид. С приезжими они обращаются со словами «добрый господин, касатик», друг к другу – «подружка-ластушка».

В Рязани Глинка рассчитывал остановиться, здесь он хотел оставить раненого брата, но им велели убираться (как он отметил в дневнике) в Касимов. Уезжая из города, Фёдор Николаевич отметил: «И здесь все волнуется. Бог знает от чего?»

На первый взгляд этот вопрос кажется риторическим, не требующим ответа. Но из последующих наблюдений писателя становится понятным, что это не так. Глинка с возмущением отмечал, что по той самой дороге, на которой раненые солдаты падают от усталости, везут на огромных телегах предметы роскоши и моды – вазы, зеркала, диваны, скульптуру и… французских учителей.

По поводу последних Фёдор Николаевич вспоминал анекдот, прочитанный им в одном из прошлогодних номеров «Вестника Европы».

Некоему господину снится сон о том, будто бы Россия подверглась новому нашествию татар. Москва окружена врагами. Повсеместно раздаются стоны и вопли осажденных. Тогда предводитель татар хам Узлу разрешает женщинам оставить город. Им можно взять с собой всё, что они в состоянии вынести.

И вот господин, видящий этот сон, с тревогой ищет среди огромных толп женщин, оставляющих город, свою жену. Вот она. её еле видно под огромным коробом, который она взвалила на себя. Благодарный муж облегченно вздыхает – разумеется, в этом коробе их дети. Но – о ужас! – короб раскрывается, и из него бодро выскакивает учитель-француз.

Приведя этот анекдот в своём дневнике, Глинка заключил: «Спасают купидонов, Венер, а презирают стоны бедных и не смотрят на раны храбрых! Гремит гром, но не всякий ещё крестится».

В своих записках Фёдор Николаевич много места отводил фактам социального неравенства, несправедливости. Но вместе с тем немалое место на страницах его дневника находят и глубоко патриотические поступки людей самых различных социальных групп. И это глубоко оправданно. Писатель фиксировал жизнь во всех её проявлениях, а Отечественная война была богата самыми противоречивыми событиями; она равно несла горе и в крестьянские, и в дворянские семьи. Потому она и стала Отечественной, что заставила подняться на борьбу с захватчиками представителей всех классов тогдашней России. Очень показательной в этом отношении является судьба семейства Тучковых.

Приблизительно в то время, когда братья Глинки скитались по дорогам Рязанщины, в тверское имение Тучковых приехал Алексей Алексеевич, единственный из четырёх братьев, оставшийся в живых.

Его сестры пытались подготовить мать, Елену Яковлевну, к горькой вести. Поэтому они не скрывали от нее своих раскрасневшихся от слёз глаз, говорили, что ходят дурные слухи, и, наконец, объявили:

– Матушка, брат приехал.

Он вошёл, и Елена Яковлевна, не дав ему времени с ней поздороваться, остановила на нём пристальный взгляд и сказала:

– Говори правду: что Николай?

Николай был самым любимым из её сыновей.

– Он ранен… – отвечал Алексей Алексеевич, – очень тяжело ранен…

– Говори правду: он жив?

Ответа не было.

– А Павел? – спросила она, помолчав немного.

– Он попал в плен под Смоленском… он ранен.

– А Александр?

– Убит, – промолвил едва внятно Алексей Алексеевич.

Наступило гробовое молчание, потом послышались сдержанные рыдания. Не плакала одна только старушка. Вдруг она поднялась медленно со своего кресла, но была не в силах сойти с места и опустилась на колени там, где стояла. Присутствующие слышали глухо произнесённые слова:

– Да будет твоя святая воля!

Потом она провела руками около себя, как будто отыскивая чего-то ощупью, и, наконец, сказала:

– Подымите меня, я не вижу.

Все бросились её подымать; она встала и молвила твёрдым голосом:

– Ослепла, и слава Богу. Не на кого больше смотреть.