Опламененные окрестности, густой разноцветный дым, багровые зори, треск лопающихся бомб, гром пушек, кипящая ружейная пальба, стук барабанов, вопль старцев, стоны жен и детей, целый народ, падающий на колени с воздетыми к небу руками: вот что представлялось нашим глазам, что поражало слух и что раздирало сердце!.. Толпы жителей бежали из огня, полки русские шли в огонь; одни спасали жизнь, другие несли её на жертву. Длинный ряд подвод тянулся с ранеными…
В глубокие сумерки вынесли из города икону Смоленской Божьей Матери. Унылый звон колоколов, сливаясь с треском распадающихся зданий и громом сражений, сопровождал печальное шествие это. Блеск пожаров освещал его. Между тем черно-багровое облако дыма засело над городом, и ночь присоединила темноту к мраку и ужас к ужасу. Смятение людей было так велико, что многие выбегали полунагими и матери теряли детей своих. Казаки вывозили на седлах младенцев из мест, где свирепствовал ад.
Теперь Смоленск есть огромная груда пепла; окрестности его – суть окрестности Везувия после извержения».
В письме в Москву Глинка сообщал редактору «Русского вестника», что за Смоленск сражался их брат Григорий. Он был 12 часов в стрельных и «дрался так храбро, как только может драться смолянин за свой отеческий город». В этом Фёдора Николаевича уверяли все офицеры Либавского пехотного полка, к которому временно пристал Глинка. О себе Фёдор Николаевич писал:
«Кровопролитные битвы ещё продолжаются. Мы ложимся и встаём под блеском зарев и громом перестрелок. Мне уже нельзя заехать домой; путь отрезан! Итак, иду туда, куда двигает всех буря войны!.. Сколько раненых! Сколько бегущих! Бесконечные обозы тянутся по полям; толпы народа спешат, сами не зная куда!.. Мы теперь нищие, с благородным духом, бродим уныло по развалинам своего Отечества. Повсюду стон и разрушение!..
Но судьбы Вышнего неиспытанны. Пусть разрушаются грады, пылают села, истребляются дома, исчезает спокойствие мирных дней, но пусть эта жертва крови и слез, эти стоны народа, текущие в облако вместе с курением пожаров, умилостивят, наконец, разгневанные небеса! Пусть пострадают области, но спасется Отечество! Вот общий голос душ, вот искренняя молитва всех русских сердец!»
От Смоленска Фёдор Николаевич и его брат Василий шли с отступавшими русскими войсками. В окрестностях Дорогобужа ехали с конницей генерала Корфа. Старший брат знал там все тропинки и послужил кавалеристам хорошим проводником. Затем Глинки присоединились к корпусу генерала Дохтурова. Вид огромного военного лагеря вдохновил Фёдора Николаевича на создание солдатской песни:
Вспомним, братцы, россов славу
И пойдём врагов разить!
Защитим свою державу:
Лучше смерть – чем в рабстве жить.
Мы вперёд, вперёд, ребята,
С богом, верой и штыком!
Вера нам и верность свята:
Победим или умрем!
Под смоленскими стенами,
Здесь, России у дверей,
Стать и биться нам с врагами!..
Не пропустим злых зверей!
С внутренним удовлетворением Глинка отмечал, что завоеватели шли по месту сёл и деревень, жители которых исчезали из них, как тени. С болью переживал он необходимость оставления этих пепелищ: «Всякий день вижу уменьшение Отечества нашего и расширение власти врагов». Прощаясь с родными местами, Фёдор Николаевич писал брату Сергею:
«Помнишь, как мы вместе читали Шиллерову трагедию “Разбойники”? Помнишь, как пугала нас страшная картина сновидения Франца Мора, картина, которую Шиллер с искусством Микель-Анжела начертал пламенным пером своим. Там, среди ужасного пожара Вселенной, леса, сёла и города тают, как воск, и бури огненные превращают землю в обнажённую пустыню!
Такие картины видели мы всякий раз, ложась спать. Каковы же должны быть сновидения? – спросишь ты. Их нет: усталость лишает способности мечтать. Уже и Дорогобуж, и Вязьма в руках неприятеля: Смоленская губерния исчезает! Прощай!»
Вторжение неприятеля в коренные русские области вызвало широкую волну народного сопротивления. Глинка отмечал, что сжигаемые деревни и сёла разжигают в жителях их огонь мщения. На борьбу с захватчиками поднимаются и стар и млад: «Тысячи поселян, укрываясь в леса и превратив серп и косу в оружия оборонительные, без искусства, одним мужеством отражают злодеев. Даже женщины сражаются!»
Во время ночных переходов Фёдор Николаевич часто заводил беседы с солдатами или слушал их разговоры. Его радовал дух патриотизма, царивший в войсках, желание всех сражаться, недовольство и даже ропот по поводу отступления. Высокий моральный дух армии и её бесконечное отступление заставляли Глинку пристальнее наблюдать за главнокомандующим Барклаем-де-Толли, дать личную оценку его действий.
Как известно, тактика отступления, заманивания противника в глубь страны вызывала резкую критику даже в ближайшем окружении Барклая-де-Толли. Характерным в этом смысле (своей откровенностью) были суждения командующим 2-й Западной армии князя П.И. Багратиона. Этого прославленного генерала, избалованного похвалами самого Суворова, любимца публики, сторонника наступательной тактики и любителя скоротечных сражений, выводила из равновесия стратегия затяжной войны. С возмущением, руководствуясь больше чувством, чем трезвыми расчётами, Багратион писал 15 (3) июля А.П. Ермолову: «Стыдно носить мундир, ей-богу, я болен… Что за дурак… Министр Барклай сам бежит, а мне приказывает всю Россию защищать. Признаюсь, мне все омерзело так, что с ума схожу… Прощай, Христос с Вами, а я зипун надену».
Ровно через месяц Багратион уверял графа Ф. Ростопчина: «…Барклай никак не соглашается на мои предложения и всё то делает, что полезно неприятелю. Я Вас уверяю, что приведёт Барклай к Вам неприятеля через шесть дней. Признаюсь, я думаю, что брошу Барклая и приеду к Вам, я лучше с ополчением Московским пойду».
Так выглядел главнокомандующий в глазах своего первого помощника, не сумевшего или не захотевшего понять его. Фёдор Николаевич, стоявший в тогдашней социальной лестнице неизмеримо ниже Багратиона, сумел более объективно взглянуть на главнокомандующего и правильно оценить его значение и роль в развернувшихся событиях. 28 (16) августа он сделал следующую запись в дневнике:
«Я часто хожу смотреть, когда он проезжает мимо полков, и смотрю всегда с новым вниманием, с новым любопытством на сего необыкновенного человека. Пылают ли окрестности, достаются ли сёлы, города и округи в руки неприятелю; вопиет ли народ, наполняющий леса или великим толпами идущий в далёкие края России: его ничто не возмущает, ничто не сильно поколебать твёрдости духа его».
Барклай-де-Толли
Глинка сравнивал Барклая-де-Толли с Колумбом. Один вёл к неведомой другим цели корабли, а другой ведёт армию вопреки недовольству многих. Но та решительность, последовательность и твердость, с которыми главнокомандующий идёт к непонятной пока другим цели, указывают на то, что ему эта цель ведома: «Он, конечно, уже сделал заранее смелое предначертание свое; и цель, для нас непостижимая, для него очень ясна! Он действует как провидение, не внемлющее пустым воплям смертных и тернистыми путями влекущее их к собственному их благу».
Пройдя тысячекилометровый путь на восток от Немана, русская армия не потеряла ни одного значительного отряда, ни одного знамени, почти ни одной пушки и ни одного обоза. Даже враги вынуждены были признать, что это не было беспорядочное бегство под давлением превосходящих сил неприятеля, что отступление было планомерным, всегда заранее предвиденным и ровно настолько, насколько считалось необходимым на данный момент.
