Римский фонтан Треви. Каро видела его только на фотографиях, побывать в Риме ей не довелось. А Джулиан, возможно, был. Многочисленные детали фонтана виделись очень четко и пребывали в явном соответствии между собой.

Дверь открылась, и появился Вейгерт. Они пожали друг другу руки. Джулиан широко улыбался, а Вейгерт вообще сиял, как маяк над морем. Запись кончилась.

– Ну, что? – произнес Вейгерт, повернувшись к Каро.

– И что? Я все так же не понимаю, почему это не может быть компьютерной визуализацией вашей галлюцинации.

– Нет, – сказал Джулиан, – это не иллюзия. Видите ли, Каро, я не могу неопровержимо доказать вам, что это действительно было. По крайней мере до тех пор, пока импланты не получит некоторое количество людей и можно будет проанализировать ряд результатов. А сейчас я скажу вам нечто такое, что не одобрили бы серьезные ученые вроде Вейгерта или Уоткинса. Я тоже ученый, но вполне могу смириться с тем, что возможны и такие виды восприятия, которые не соответствуют лабораторным критериям эксперимента, но тем не менее являются «реальными». Разве вам самой не случалось испытывать что-нибудь такое, под что никак не удается подвести научную основу, но вы тем не менее точно знаете, что это было?

Она лежит – сколько ей было лет? шесть? семь? – на одеяле в садике за домом и смотрит на проплывающие в небе облака. А потом, в один миг, нет ни облаков, ни самой Каро. Она находится нигде и везде, вплетенная в то, что позднее стала называть тканью мироздания. Она – это облака, трава, ветерок и муравей, перебирающийся через ее руку. Она является всем, и всё является ею.

Джулиан, не сводивший взгляда с ее лица, продолжал:

– Один из общепринятых критериев экспериментальной науки – воспроизводимость. Один и тот же опыт дает один и тот же результат. Это не единственная моя запись ВЗО. Я еще дважды посещал эту ветвь вселенной, и все три записи идентичны. Бывает ли, чтобы наркотические галлюцинации, сны или любые другие «измененные состояния», известные психологии, в точности повторялись через несколько дней?

Спина и лицо Каро снова зачесались. Ее собственное измененное состояние – то, детское, – не повторилось ни разу в жизни. Но ведь оно было.

Что ничего не доказывает.

Кожа чесалась все сильнее.

– Все первые творения ветви мультивселенной, – сказал Джулиан, – будут похожи на это, потому что для этого требуется меньше программировать чип. Но в конечном счете, обладая достаточным объемом информации, доступной сознанию при выходе из этой ветви, носитель импланта может воссоздать прошлое. Войти в предыдущую эпоху своей жизни или даже жизни планеты. Можно было бы воссоздать предыдущее событие и сделать так, чтобы в ветке, которая продолжится после того, как вы ее покинете, оно завершилось иначе, чем здесь. Вы могли бы попасть во вселенную, в которой вам не встретится на пути девичья слива. Подумайте об этом, Каро! Вы можете заново пережить и изменить прошлое. Не только в воображении, но и в осознанной реальности, столь же вещественной, как эта.

Тесная до клаустрофобии комната, полная цветов. Этих цветов слишком много, они одуряюще пахнут. Комната заполняется черной океанской водой, которая бурлит, треплет черные одеяния женщин. Грозит утащить их на дно. Только это вовсе не океан, не вода, это ядовитый туман, который ест глаза и обжигает кожу, и этот туман создала сама Каро. Это из-за нее…

– Бывает и такое прошлое, которое не следовало бы воскрешать, – с излишним напором сказала она.

Он некоторое время смотрел на нее, а потом сказал мягким тоном:

– Это верно. Но вы можете создать прошлое, в котором ваш брат не умер. Это…

– Стоп, – перебила его Каро.

Она не собиралась обсуждать с Джулианом смерть Итана. Даже с Эллен они старательно избегали этой темы, причем так решила Каро, а не Эллен. Но кошмарные похороны и еще более кошмарные последствия вновь и вновь приходили в ее сны, как это случилось, когда она задремала под девичьей сливой.

– Извините, – сказал Джулиан. – Но очень важно, чтобы вы поняли эти основополагающие идеи. Ваш мозг не видит ничего, что было бы «за пределами здесь», потому что «за пределами здесь» нет ничего, кроме облака квантовой информации. Ваш мозг использует жестко прошитый алгоритм, чтобы коллапсировать волновую функцию – не одну, а много, много, много волн, непрерывно, – и таким образом генерирует реальность в вашей собственной голове. Возможных цепочек мозговой активности тоже очень много, но их восприятие ограничивают все те же алгоритмы вашего мозга. Тем не менее они все же существуют как возможности, что сознавали даже средневековые философы: «материя никогда не находится в отрыве от лишенности, поскольку, когда она находится под одной формой, наличествует лишенность другой, и наоборот» (Фома Аквинский, «О началах природы»). Мой мозговой чип изменил алгоритмы, которые обычно лишают меня доступа в бодрствующем состоянии ко всему, за исключением того, что мы считаем «этой реальностью».

– То есть вы хотите сказать, что вы могли не только возвести фонтан Треви во дворике перестроенного имения на Каймановых островах, но и Эйфелеву башню посреди Таймс-сквер? Или вавилонские висячие сады в пригородном супермаркете?

– В таком саркастическом и упрощенном изложении это действительно воспринимается смешно. Но точно так же реагировала публика на квантовую механику, когда ее теория была впервые обнародована. И на теорию эволюции Дарвина. И на бо́льшую часть прочих революций в научном мышлении. И позвольте мне повторить, Каро, что с точки зрения хирургии вживление в мозг электронного чипа ничем не отличается от вашей работы по имплантированию электродов для медицинской стимуляции глубинных зон мозга.

– Ничего общего, – возразила Каро. – Стимуляция – это терапевтическая процедура.

– А это – бесценное исследование, которое перевернет науку. И не только науку, но и весь мир.

– Джулиан, я врач. Я спасаю жизни, а не экспериментирую с ними.

– Сострадательное применение лекарств и методов – тоже всегда эксперимент. Ваш дед умирает.

Она уставилась на него широко раскрытыми глазами.

– Вы называете это сострадательным применением? Но ведь оно, по стандартам Управления по контролю, разрешается только для экспериментальных лекарств и безнадежных пациентов!

– Это исследование – не что иное, как жизнь для Сэма, – ответил Джулиан, осторожно подбирая слова, – и решительный шаг в этом исследовании, пока он еще жив и в разуме, является самым настоящим сострадательным применением.

– Это даже не… Просто не знаю, что на это сказать!

– Лоррейн, нейрорентгенолог, анестезиолог и бригада сестер уже едут сюда. Каро, прошу вас, подумайте о…

– Джулиан, не надо, – произнес другой голос. Они не услышали, как в зал вошел Вейгерт. Он подошел к Каро и умиротворяющим жестом положил ладонь ей на плечо. Она вскинула голову и увидела понимание в глазах старика.

– Дайте ей немного времени, – сказал Вейгерт Джулиану. – Вспомните, сколько времени вам самому потребовалось, чтобы принять все это. А ведь Кэролайн находится здесь менее суток.

– Да, вы правы, – ответил Джулиан. Он явно собирался сказать что-то еще, но тут в комнату ворвалась Камилла Франклин, энергия которой была сравнима разве что с извержением вулкана:

– Ах, вот вы где, доктор Сомс-Уоткинс! Я вас повсюду ищу! Доктору Ласкину надо осмотреть пораженные… О боже, только не чешите! Пойдемте скорее. Доктор Ласкин ждет, а вам срочно необходим лаймовый сок.

– Может быть, у вас найдется…

– Лаймовый сок лучше всего. Ах, доктор, она здесь.

В комнату вошел худой долговязый мужчина. Каро нетерпимо хотелось почесаться. Доктор Ласкин повернул ее голову лицом к свету, умудрившись не прикоснуться к коже.

– Пойдемте куда-нибудь, где я смогу осмотреть вас. Но могу сказать сразу, что Камилла права. Вам необходим лаймовый сок.

– Лайл, самое главное, – сказал Джулиан, – когда Каро сможет оперировать?