– Проходите за стол! – пригласила она гостей. – Я сейчас приготовлю чай!

– Ты только посмотри, какой лукум мы принесли! – Ахмед протянул ей запечатанный пакет со сладостями.

– Эх, Ахмед, такая хозяйка и одна пропадает! – отозвался Салех. – Ну я понятно – трое детей! А ты-то, Ахмед, совсем не женат! И как только ты упускаешь такое счастье!

Ахмед грустно пожал плечами. Все трое задорно рассмеялись и сели за большой квадратный стол в гостиной.

Сегодня физкультура. Терпеть не могу этот урок. Посещал я его очень редко. Из-за проклятого ложного крупа у меня почти всё время были освобождения. Но иногда волей-неволей, но приходилось приходить на эти уроки. Не знаю, как это объяснить, но уроки эти были какие-то неприятные, тоскливые, напряжённые. Весёлыми они были только для хулиганов, вроде Сашки Земского да Мишки Барсукова. Вроде и учитель неплохой, Владислав Григорьевич. Ему было лет восемнадцать. Он очень тщательно следил за детьми. На его уроках всегда был порядок. Никто не дрался, не баловался. Хотя, за такими «чертями», как Земской и Барсуков, даже он, и то не всегда мог уследить. Но уж чтобы кто-то расшибся или ударился при выполнении упражнений, такого в жизни не было. Матери всех детей, даже те, кто были замужем, души в нём не чаяли. И в самом деле, и внешне он был очень приятным человеком. Но вскоре его забрали в армию. Вся школа рыдала на его проводах.

Через два года он вернулся… Но вернулось уже нечто… От прежнего Владислава Григорьевича не осталось и следа. Вернулась крайняя мразь. Наглая, хамская, лишённая каких-либо моральных устоев. Типичный армейский отморозок. Одним словом, «настоящий мужик» вернулся.

Но это ещё было всё впереди. А пока, Владислав Григорьевич самый милейший из всех учителей. И сегодня он заболел. Сегодня будет кто-то другой. Освобождение у меня закончилось и, хочешь не хочешь, но придётся идти на эту физкультуру. Конечно, можно было сходить в поликлинику, разныться про плохое самочувствие, и выпросить очередное освобождение. Но вот только просто так, «по-тихому» мне его никогда не давали.

Поход в поликлинику всегда был тяжёлым испытанием. В поликлинике мне обязательно делали что-нибудь такое, отчего я выл во всю глотку. Внутренне, конечно же. Выть по-настоящему в детской поликлинике было нельзя. По крайней мере, мне. Другие дети орали, как резанные, запросто. Наверное, это были послушные дети, им можно. Я не знаю, чтоб со мной сделали советские доктора, если б я заплакал наяву. Скорее всего, друзья мои, вы бы не читали сейчас этой книги. В меня втыкали шприцы с десятисантиметровыми иглами, в пальцы засаживали стальные перья для взятия крови. Перья гнулись, их выправляли об стол и всаживали вновь… Но позволить себе заплакать я мог только про себя. Здесь нужно было соблюдать особую осторожность. В меня пристально всматривались все участники «экзекуций». И начинали задавать вопросы:

– А чего это я слишком часто подношу ладони к глазам?

– А почему это вдруг глаза заслезились? Здесь нет яркого света!

– А чего это я постоянно оглядываюсь на дверь? Там нет никакой мамы!

Так это что, здоровый советский малый, которому в армию пора в семь лет, плачет? Да это маменькин сынок! За такое палкой и в колонию для малолетних!

Как видите, дорогие читатели, плакать в советской поликлинике категорически запрещалось даже в мечтах.

А ещё, у меня было слабое горло, и я часто болел ложным крупом. Поэтому меня регулярно водили к «ухо-горло-носу». Визиты к этому доктору я просто «обожал». В его кабинете была особая достопримечательность – советское кресло отоларинголога. Занятная вещь, скажу я вам. На что оно похоже, трудно сказать. Уж точно не на лечебное оборудование. Но однажды я увидел точно такое же кресло в учебнике истории, на средневековой испанской гравюре – кресло для пыток святой инквизиции.

Я садился в это кресло, врач брал в одну руку что-то вроде огромных кусачек или ножниц, в другую руку железный крюк, засаживал мне всё это в горло, до самого желудка, и начинал шуровать… На языке врачей это называлось «выдрать жабры», а выражаясь человеческим языком – чистка миндалин.

Что можно сказать про эту процедуру? Сказать, что это больно? Или очень больно? Но это покривить душой. Что могла бы сказать рыба, умей она говорить, если б ей действительно заживо вырвали жабры? Кстати, кашлять или давиться во время процедуры было также запрещено.

После визита к «ухо-горло-носу» прямиком в кабинет окулиста. Это непременно. Куда ж без него. Ведь плохое зрение я сделал себе сам, потому что не слушаюсь и балуюсь. И сутки напролёт смотрю телевизор! Это не имеет значение, что старенький черно-белый «Рекорд» способен работать только полчаса в день и только раз в неделю. Раз плохое зрение, значит смотрит! Это ведь легче всего, взять и назначить причину. И думать больше не надо. А попробуй-ка, определи почему у человека плохое зрение без причины? Это уже всё, сбой программы! Советский мозг такое точно выдержать не сможет.

Так что, надо решать, что ж делать с таким безответственным обалдуем – в детдом его, или огромные линзы на «бельма»? Вот тогда будет знать, как ночью о «чертовне» думать! Тут начиналось самое интересное. Врач, увидев, что я не могу прочесть даже первую строчку таблицы, приходил в ярость. Доставалось, в основном, моей бабушке, так как она чаще всех ходила со мной к врачу.

«Что привела-то неполноценного? Не знаю я, чего у него с глазами! Веди его, куда хочешь – в школу для дураков, в милицию!.. Только сюда не води!»

Вот вам и медицинский диплом вместе с клятвой Гиппократа. Хотя в Советском Союзе клятву Гиппократа не давали, давали ещё более страшную и жесткую «Клятву Советского Врача». По сравнению с ней, клятва Гиппократа так, тьфу…

Плохое зрение у меня образовалось в результате многократных приступов ложного крупа. Но это бывает только у хороших и послушных мальчиков. А я в своей близорукости виноват исключительно сам! Здесь советская медицина бессильна!

Так что неизвестно, что лучше. Может лучше даже сходить на физкультуру.

Перед самым уроком, наша классная Галина Викторовна объявила, что раз Владислав Григорьевич заболел, вести физкультуру сегодня будет Ирина Владимировна. Ничего себе! Вот это, новость! Ирина Владимировна – это мама Серёжи Солдатова. Серёжка был единственным учеником в нашем классе, у которого мать работала в этой же школе учителем. Но вела она физкультуру только в старших классах.

Ирина Владимировна была довольно привлекательная блондинка, тридцати лет, очень стройная, на первый взгляд не злобная, не идиотка, не коммунистическая фанатичка. Но особого расположения или доверия к Серёжкиной мамаше я не испытывал. Была у неё одна противненькая черта характера, которая перечёркивала всю её эффектную внешность. В свои тридцать лет она изо всех сил старалась косить под подростка. Особенно перед парнями. Косила во всём. В одежде, в походке, в манере разговаривать. Словом, всем своим видом пыталась показать, что никакая она не учительница, а своя девчонка в классе.

Ко мне относилась с насмешкой, с пренебрежением, как к человеку второго сорта. Ещё бы, крутая фанатка «настоящих мужчин». Куда уж мне до них. А вот её сын далеко не отличался брутальностью. Невысокого роста, хлипкого телосложения. Серёжа Солдатов был, пожалуй, один из самых тихих и скромных детей во всей школе.

Вела Ирина Владимировна физкультуру в восьмых, девятых и десятых классах. Как раз там, где учился Александр Макеев и его банда. Тут можно даже не уточнять, что двухметровый альфа-самец был настоящим кумиром Ирины Владимировны. Она буквально рассыпалась и таяла перед милейшим пареньком Сашей Макеевым. Да и не только перед ним. Перед его отмороженными головорезами тоже.

Я нехотя переоделся в спортивную форму. Я нарочно переодевался очень медленно, чтоб как можно дольше оттянуть «удовольствие» посещения физкультуры. Обычно Владислав Григорьевич сам приходил к нам в класс и всех строем вёл в спортзал. Но сегодня не пришёл никто и все ученики пошли на занятия сами. Спортзал располагался на первом этаже школы в отдельной пристройке. Самым последним на урок физкультуры потащился и я.