Никто не брался оспорить логику, но не всем подобное решение было по душе — сарацины отважно сражались и сдались в обмен на обещание сохранить им жизнь. Но вслух озвучить сомнения решился только Генрих.

— Жаль, потому как они во время осады проявили доблесть, — сказал он. — Не будь они неверными, я почел бы за честь сражаться бок о бок с любым из них.

Кое-кто из присутствующих закивал в знак согласия, но Ги де Лузиньян, тамплиеры и госпитальеры пришли в ярость. Люди загомонили разом, слышались взаимные обвинения.

Наконец Гарнье де Наблус возобладал над всеми благодаря силе своих легких.

— Доблесть, говоришь? — прорычал он, обращаясь к Генриху. — Я расскажу тебе про доблесть! Про двести тридцать четыре тамплиера и госпитальера, которые были перебиты Саладином два дня спустя после битвы при Хаттине. Он не просто обрек этих храбрых христианских рыцарей на смерть, но предал их в руки своих проклятых святых и суфиев, людей, никогда не державших в руках оружия. Пожалей лучше их, милорд граф, а не язычников, руки которых обагрены кровью наших братьев!

Яростный натиск великого магистра госпитальеров застал Генриха врасплох, но сдаваться он не собирался.

— Я тоже оплакиваю этих добрых людей, милорд Гарнье. Но отвага достойна восхищения, и я полагаю, что сарацины, два года удерживавшие Акру, заслуживают признания своей храбрости, особенно на пороге смерти и вечного проклятия.

— Я согласен с племянником, — вмешался Ричард прежде, чем кто-то из тамплиеров или госпитальеров успел вступить в перепалку. — Турки действительно храбры. Но при этом они наши враги, и смертный приговор им был подписан в тот самый миг, когда Саладин отказался исполнить условия капитуляции. — Король посмотрел на Гуго. — Половина пленников принадлежит твоему королю, милорд герцог. Согласен ли ты с тем, что их следует предать смерти?

Герцог кивнул.

— Я не вижу иного выхода. Но что до командиров и эмиров, взятых при падении города? Их-то мы ведь не убьем? Некоторые могут оказаться достаточно богатыми, чтобы самостоятельно уплатить за себя выкуп.

— Согласен, — сказал король. — Их мы оставим в Акре. Позже этих людей можно будет обменять на кого-нибудь их наших пленников.

Среди присутствующих находился человек, сокрушенный решением казнить гарнизон. Онфруа де Торон не одобрял убийства людей, сдавшихся на милость, даже если султан сам обрек их на такую судьбу своими поступками. Рыцарь знал, что не создан для войны, убедившись в этом даже прежде катастрофы при Хаттине. Не то чтобы Онфруа не видел доводов, толкнувших на подобный шаг. Но он знал, что никогда не примет факта, что такое множество людей будет хладнокровно предано жестокой смерти.

— Ну, значит, постановили? — Ричард обвел шатер взглядом. — Желает ли кто еще высказаться? Если есть другой выход, говорите сейчас.

Онфруа потупил глаза, стыдясь своего молчания, хотя и твердил себе, что это его не касается. Не заговорил и никто другой, все согласились с военной необходимостью. Кое-кто радовался, однако, что не ему выпало принимать решение, и тому, что Ричард взял ответственность на себя и свершил неизбежное. Писание может учить, что блаженны милосердные, но милосердие — опасная слабость, когда речь идет о войне с врагами Господа.

Вскоре после полудня Ричард вывел войска на открытую равнину к юго-востоку от Акры. Дозор Саладина стоял на холме Тель-аль-Айядийя, однако встревоженный и озадаченный маневром, отступил на безопасное расстояние к Тель-Кайсану. Как только рыцари Ричарда построились в обращенный к врагу боевой порядок, городские ворота распахнулись и из них стали выводить связанных между собой веревками людей. Вид гарнизона вызвал замешательство и волнение в рядах сарацин, в лагерь Саладина в Саффараме полетели гонцы. Никто не понимал, что на уме у франков.

Не знали и пленники из гарнизона Акры. Для Моргана это было совершенно очевидно, поскольку он находился достаточно близко, чтобы видеть лица тех, кого выгоняли на равнину. Лица эти передавали всю гамму чувств от злобы до страха и надежды. Одни опасались худшего, другие верили, что настал долгожданный миг освобождения. Сколько бы не напоминал себе Морган, что перед ним неверные, заклятые враги, он не мог подавить жалости к этим проходящим мимо людям — большинство валлийцев испытывают инстинктивную симпатию к притесняемым, потому как и сами относятся к таковым. Радуясь, что творить убийство предстоит простым солдатам, рыцарь поскакал туда, где расположились Ричард, Гуго Бургундский и Ги де Лузиньян.

— Монсеньор, ты уверен, что сарацины нападут? — спросил он, поймав взгляд кузена.

Король посмотрел на пленников, потом на тех, кто наблюдал за ними с высот Тель-Кайсана.

— Если бы истребляли христиан, мы бы напали, — ответил он. — Нападут и они. Только будет слишком поздно.

Моргану резануло слух, как бесстрастно и деловито рассуждает родич о смерти такого множества людей, но потом он вспомнил о безжалостной расправе Ричарда с рутье, плененными во время нападения войск его братьев Хэла и Жоффруа на Пуату. Никто не оплакивал наемников, продающих свой клинок тому, кто больше заплатит. Но многих возмутил факт, что казни были преданы также некоторые из бретонских рыцарей Жоффруа. Ричард остался глух к упрекам и возражениям, потому как если он дрался, то дрался только ради победы. Морган оглянулся на сарацинских пленников, пожелав про себя, чтобы Саладин был лучше осведомлен о характере человека, с которым теперь столкнулся.

Тут Морган напрягся, потому как Ричард выхватил из ножен меч и воздел его над головой, так что солнце заиграло на клинке. Сцена была впечатляющая: конные рыцари с копьями наперевес, турецкий гарнизон, охваченный теперь кольцом чертыхающихся и кричащих солдат, рвущихся начать — недостатка в добровольцах не наблюдалось. Морган понял, что все намеренно затевается на открытом пространстве — это послание Саладину, что уловка его сработала, только не так, как он надеялся. Ричард опустил меч, взвыла труба, и воины, вскинув оружие, ринулись вперед. Через минуту равнина стала напоминать бойню: кровь впитывалась в почву, под солнцем простирались тела, вопли боли смешивались с отчаянными призывами к Аллаху. Мариам обучила валлийца нескольким арабским фразам, поэтому он знал, что сарацины умирают с именем своего бога на устах, и удивился охватившей его горести, сожалению по поводу того, что эти обреченные люди лишены вечной жизни и все искупающей любви Спасителя.

Повернувшись в седле, молодой человек увидел, что Ричард не обращает внимания на творящееся за его спиной побоище и не отрывает глаз от далекого сарацинского войска. Реакция турок была ожидаемой: ужас, оторопь, ярость, угрозы, которых никто не слышал, мелькающие в воздухе мечи, луки, кони, встающие на дыбы от запаха крови.

— Вот и они, — сказал вдруг Ричард.

Морган развернул коня и увидел, что сарацинский дозор скачет в отчаянной попытке спасти своих. Попытке запоздалой, как и предсказывал король.

Раз за разом малочисленный отряд воинов Саладина пытался прорвать кольцо закованных в латы рыцарей. И раз за разом откатывался назад. Во второй половине дня, по мере подхода из лагеря в Саффараме подкреплений, посланных поставленным в известность о происходящем султаном, битва стала более ожесточенной. С обеих сторон были жертвы, и Ричард, по своему обыкновению, находился в гуще боя. Морган и прочие придворные рыцари изо всех сил старались держаться рядом и зачастую приходили в ужас, видя государя в окружении врагов. Но тому всегда удавалось вырваться, сея смерть своим мечом, окровавленным до самой рукояти. Наконец сарацины отказались от тщетных попыток спасти тех, кто уже простился с жизнью. К этому времени солнце стояло уже низко, а равнина была усеяна телами. Воины Ричарда забрали своих убитых и раненых в Акру, бросив лежать человеческие останки тех, кто пал жертвой недопонимания и недоверия между противниками: две тысячи шестьсот связанных веревками и залитых кровью трупов.