– И не собирался!

Прижал руку к сердцу и к значку.

– Я вообще с ней ничего не собирался делать, – заверил я. – Честное комсомольское! И не собираюсь.

Морщинки на лбу женщины разгладились.

– Ну… то тебе решать, дело молодое, – сказала вахтерша. – Но девка справная. Мне понравилась. Жалко будет, если обидишь. Уши тебе откручу! Так и знай.

Я все же улыбнулся.

– Ничего не будет. Обещаю. Пожалею свои уши.

– Это правильно.

Вахтерша постучала по столешнице.

Я предложил поделиться с женщиной пирожками. Та поначалу отказывалась. Хотя и посматривала на пакет с интересом. Я настоял: заявил, что не смогу съесть все пирожки в одиночку, а соседи по комнате явятся только завтра к вечеру.

– Столько я точно не осилю. Двадцать пять штук! Я же не проглот и не чемпион по поеданию пирожков! Пропадут ведь до завтра без холодильника. Жалко.

Женщина выбросила белый флаг – выложил на тарелку пять продолговатых, похожих по форме на сосиску в тесте, пирожков.

– Спасибо.

– Это не мне – Светке.

– Ей тоже скажу. Ведь придет еще?

Я не ответил, лишь вздохнул.

– Ступай уже, герой-любовник, – сказала вахтерша. – Да! Что там с химчисткой? Успел? Приняли твое пальто? Смотрю: вернулся ты без чемодана.

Я остановился у порога. Старался не прижимать к груди пакет с пирожками, чтобы не испачкаться. Мысленно уже пил чай и заталкивал в рот аппетитно пахнувшую выпечку.

«Спасибо тебе, Света Пимочкина, – думал я. – Ты – настоящая комсомолка и боевой товарищ».

За своевременно доставленные пирожки я сейчас был готов простить комсоргу даже ее регулярное занудство. Вот уж верно говорят: путь к сердцу мужчины лежит через желудок… до тех пор, пока мужчина голоден.

– Приняли, – сказал я. – Велели приехать за пальто завтра, рано утром. Заверили, что будут ждать меня – с нетерпением.

– Завтра? В воскресенье?

Пожал плечами.

– Неудобно было спорить, – сказал я. – Деньги же с меня за работу не возьмут. Так что, сами понимаете: утром – так утром. Придется мне потревожить вас на рассвете.

Подумал: «Зря не посмотрел расписание автобусов. Неплохо было бы явиться к Каннибалу затемно. Темнота – друг маньяков, молодежи и мстителей-комсомольцев».

– Чего уж там, – сказала вахтерша, махнула рукой. – Тревожь.

Проблем с автобусом утром не возникло. В этот раз я даже прокатился с относительным комфортом. Нашел свободное место, чтобы присесть, – невиданное дело для поездок в нынешнем общественном транспорте. Никто не дышал мне ни в лицо, ни в шею. Не били меня по ногам сумками и чемоданами. Не пихали в бок локтями и не наступали на ноги. Даже воздух в салоне показался свежим, лишь слегка пропитанным парами бензина и табачным дымом. Я смотрел на проплывавшие за окном желтые огни окон, боролся с сонливостью, размышлял.

Но думал вовсе не о цели своего утреннего приключения. С ней я давно определился – не видел смысла мусолить в голове снова и снова. Думал я… о прошедшей ночи. Ночью ничего необычного не произошло – ничего необычного в понимании студента из тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Никто не горланил песни под гитару, стены комнаты не содрогались от ритмов дискотечной музыки, не ломились в дверь пьяные соседи. Не услышал я ни шума пьяных разборок, ни женского визга, ни топота ног неумелых танцоров.

И это в субботу вечером, перед единственным выходным! Невиданное дело… для девяностых годов. И вполне обыденное явление для нынешнего времени. Я вспомнил, как Славка Аверин прятал в шкаф бутылку из-под «Столичной», а потом как он выносил ее из корпуса, завернув в газету и спрятав в пакете с тетрадями, словно иностранный шпион, укравший в Кремле сверхсекретную документацию. Во времена моей прошлой учебы бутылки из-под спиртного студенты не прятали – горделиво расставляли вдоль стен, будто устраивали выставку.

Нынешние студенческие нравы, бесспорно, отличались от тех, что я помнил. Чем-то походили на ту строгость (дежурные на каждом этаже!) и стерильность (блестящий чистотой пол!), что мне привиделись при посещении общежития младшего сына. Никаких окурков на полу, никаких следов от разбрызганного винегрета в коридорах на этажах утром, никаких следов крови на стенах после ночных драк. В жизни нынешних студентов едва ли не полностью отсутствовало все то, что раньше мне виделось естественной частью общежитской атмосферы.

Мне казалось странным и необъяснимым, что при нынешних скромных габаритах я пока ни разу не стал объектом для издевательств со стороны сверстников. За почти неделю моей жизни в общежитии никто не пытался набить мне морду, чтобы показать собственную крутость. Не делали попыток отправить меня за водкой – ни один первый курс на моей памяти (в девяностых) не избежал таких нападок. Я не заметил, чтобы озлобленные старшекурсники вламывались в чужие комнаты, разыскивали украденные у них вещи.

«Ну, прямо настоящий коммунизм, – думал я, – в отдельно взятом корпусе общежития. Торжество справедливости, равенства и братства. Еще бы советские студенты научились смывать после себя в туалете, цены нынешним комсомольцам не было бы».

Я видел, что и в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году в студенческом общежитии проживали обычные, нормальные люди, каждый со своими заскоками и причудами. Слышал от жаривших на кухне картошку парней «грязные» словечки, не однажды был свидетелем споров на повышенных тонах и даже стал объектом злой шутки: пока мылся в душе, кто-то завязал узлом мою майку. Но после прошлой моей бурной студенческой жизни все эти выходки советских студентов выглядели детским лепетом.

«Но было весело», – подумал я, вспоминая студенческую жизнь в девяностых. Тогда мы с соседями по комнате еще не протрезвевшими являлись на лекции – спали, спрятавшись после переклички на дальних рядах аудитории. Пели вечерами под гитару песни. Целовались с подружками. Да и не только целовались – оставляли девчонок в комнате на ночь или сами ночевали в первом, женском, корпусе. Весело было! С тех славных времен на моем прошлом теле оставались следы трех переломов, выбитые в драке зубы и шрам на животе от ножевого ранения.

Спросил сам себя: «Хотел бы я повторения тех дней?»

И ответил: «Нет, пожалуй, обойдусь без того веселья».

Буденовку я натянул на голову, едва на сотню шагов отошел от автобусной остановки. Хотя мог бы этого пока и не делать. Не видел на улице прохожих (раннее воскресное утро). Да и они бы меня не разглядели: на пути от проспекта Гагарина до улицы Александра Ульянова не светил ни один фонарь. Дорогу мне освещала лишь большая луна, что застыла на безоблачном небе, да редкие «лампочки Ильича», светившие во дворах: частный сектор просыпался раньше города даже по воскресеньям.

В доме Пимочкиных окна не светились – двор тоже прятался в предрассветном мраке. Мне вспомнились вчерашние пирожки. С голодухи они показались сказочно вкусными! А вот Светкин поступок меня насторожил. Знал, что Пимочкина с подружками на выходные разъехались по домам, потому что все три девчонки, что жили вместе в комнате, были местными, зареченскими. Получалось, Светка не усидела дома, накупила пирожков и рванула вчера ко мне. С чего бы это? Ведь не лечить же она меня ехала.

Попытался вообразить, какие чувства должна была испытывать к мужчине женщина, чтобы пожертвовать отдыхом с семьей, потратить на пирожки рубли (и десять копеек на проезд туда-обратно), рвануть через весь город… чтобы полчаса простоять на вахте. Представить себя на Светкином месте не смог. Никогда не был импульсивным, предпочитал проделывать все с чувством, с толком, с расстановкой, никогда не бегал за девчонками: не видел в том надобности (напротив, от назойливых дам иногда приходилось отбиваться).

– Но за пирожки все равно спасибо, – пробормотал я, снова бросив взгляд на темный силуэт дома семьи Пимочкиных.

Мысленно пообещал себе (в очередной раз), что обязательно наведаюсь к Людмиле Сергеевне в гости, несмотря на то что официально придется объявить: пришел к ее старшей сестре. Но… сделаю это после двадцать пятого января. Когда пойму, надолго я в этом мире и времени или же всего лишь выполняю здесь определенную миссию (все чаще думал о том, что угодил в эдакое… чистилище).