– Э-э-э… так нашли же его, – сказал он.

– Убийцу? – спросил Паша.

Склонился над столом, словно хотел лучше слышать ответ старосты.

– Молоток, – произнес Славка. – Прямо там, около тела и нашли. В павильоне. Это точно: батя так сказал. Самый обыкновенный молоток, он говорит, как у нас дома.

– А убийца?

– Что убийца?

– Нашли?

Аверин посмотрел на Пашку, потом на пустую бутылку, спрятал ту под стол.

– Убийцу ищут, – сказал он. – Отец думает, что скоро найдут. Такое дело! Отец говорил, что в горкоме партии взяли это дело на заметку. Пообещали любую помощь. Это не какое-то там ограбление сберкассы! Милиция весь город перевернет, но преступника отыщет. Можете не сомневаться. А я им помогу.

Слава заглянул в пустую чашку.

– Я с тобой! – заявил Могильный.

– Куда ты со мной?

– В дружину запишусь.

Я промолчал.

– Давай, – сказал Слава. – Вместе веселей будет.

Аверин схватил чашку, но его рука замерла, не донеся ее до чашки Павла. По покрасневшим Славкиным скулам я видел, что водка удачно легла в его животе поверх выпитого накануне пива. Староста нахмурился. Взглядом пробежался по столу. Многочисленная еда его не заинтересовала. Аверин печально вздохнул, виновато взглянул на Пашу, поставил чашку на столешницу.

Подумал пару секунд, протянул Могильному руку.

– Договорились, – сказал он.

Парни обменялись рукопожатиями.

«А вот и первое появление маньяка, – подумал я, краем уха слушая болтовню соседей по комнате. – Эту женщину убил не Комсомолец. Потому что я этого точно не делал. Да и не имел такой возможности: в ночь с пятницы на субботу находился далеко от Комсомольских прудов. Вот почему Людмила Сергеевна сомневалась в причастности Александра Усика к убийствам женщин. На момент первого убийства у Комсомольца имелось железное алиби. Что не исключало его причастности к гибели Светланы Пимочкиной».

В голове промелькнула мысль о том, что не мешало бы прогуляться к телефону-автомату, чтобы сообщить милиционерам об орудовавшем у них под носом убийце-каннибале. В этом варианте настоящего я не позволю Рихарду Жидкову преспокойно топтать ногами планету. Как и планировал, начну с анонимных звонков: одного, двух, трех – сделаю, сколько понадобится.

Взгляд наткнулся на штаны, что сохли на натянутой под потолком комнаты веревке. Вода с них уже не капала, но судя по тому, как под их тяжестью провисал толстый шнур, раньше утра их надевать нежелательно. Треники с оттянутыми коленками пребывали в том же влажном состоянии, их я стирал, обернув вокруг своей поясницы рубаху. Вздохнул. От спиртного кружилась голова.

Решил, что сегодня тревожить милицию уже не стану, тем более что звонить собирался не из ближайшего таксофона, а намеревался отъехать от общежития пару остановок на автобусе для конспирации. Мне не лень выходить из корпуса общаги. Я понимал, что задумал нетерпящее отлагательства дело, но подобающей одежды для поездки на общественном транспорте у меня не было. А значит, возникли форс-мажорные обстоятельства.

В прошлой жизни я бы не ощутил опьянения, проглотив даже стакан водки, а уж в молодости для меня и пол-литра не являлись серьезным испытанием, но теперь приходилось мириться с новой реальностью. Во мне сейчас было далеко не сто килограммов живого веса. Да и должных навыков Александр Усик не приобрел. Для нового тела сто граммов «Столичной» оказались чувствительной дозой. Веки от них налились тяжестью, тело отчаянно намекало, что его следует немедля доставить в кровать.

Вновь вспомнил, какая огромная разница в возрасте разделяла меня и соседей по комнате. Слушал рассуждения парней о женщинах, о политике, о космосе и умиленно улыбался, но сдерживал желание макнуть молодых советских граждан лицом в суровую реальность. Подумал, что Славе и Паше незачем знать о том, что даже при жизни их детей не наступит царствие всеобщего достатка и равенства. Не стал их просвещать и на тему космоса: расстраивать тем, что пшеница на Марсе если и заколосится, то не через тридцать лет.

Мне почему-то было стыдно из-за того, что я совсем не думал о голодающих детях Африки, о борьбе народа Вьетнама со сворой жадных капиталистов, не мечтал о победе на президентских выборах в США кандидата от коммунистической партии. Как все же я пока был далек от образа настоящего советского человека! Мне стало стыдно за свою черствость и политическую несознательность. Когда это понял, то дошло, что пора ложиться спать, ведь завтра мне предстояло вновь почувствовать себя студентом Зареченского горного института.

Спиртное, выпитое перед сном, сгладило мое недовольство пружинами кровати. Уснул я, едва прикрыв глаза. Спал крепко. Первая ночь в общежитии (если судить по дате) прошла спокойно. Я не просыпался от криков и громкой музыки. Никто не ломился к нам в дверь. Не бренчали под окном на гитаре пьяные барды. Даже Аверин и Могильный не храпели. Все способствовало тому, чтобы я выспался и утром не слишком злился на истерично задребезжавший будильник.

Утро походило на то, что я пережил перед поездкой в колхоз. За одним исключением: в этот раз коридоры общежития не казались безлюдными. Занятия начинались у большинства студентов в одно время, а значит, и будильники заголосили почти одновременно. Сонные непричесанные молчаливые мужчины шаркали ногами, следовали друг за другом: кто – на кухню (греть в чайнике воду), кто – в противоположную сторону (избавляться от щетины на лице и чистить зубы).

От корпусов общежитий в направлении Горного института с печальным видом шли студенты. Я пристроился в общую вереницу, вполуха слушал недовольное ворчание Пашки Могильного. Того раздражало буквально все: и утренняя прохлада, и громкие голоса птиц, и даже шелестевший листвой тополей ветер. Староста шел молча, но так же, как и Пашка, хмурился. Насколько я понял, они вчера засиделись допоздна. Не угомонились, пока не перемыли кости всем мировым лидерам, не обсудили достоинства и недостатки девчонок из нашей группы, не прикинули шансы футбольной сборной СССР на Чемпионате мира в следующем году.

Я же чувствовал себя отдохнувшим. С любопытством посматривал по сторонам. Поначалу глазел на невзрачные стены домов и столь же непривлекательные вывески магазинов. Ощущение новизны исчезло, но привыкнуть к блеклости красок пока не удавалось. Представлял нынешний городской пейзаж без яркой зелени листвы, предсказывал, что тот станет совсем мрачным и тоскливым. Подумал: «Украшают ли в эти годы улицы перед Новым годом? Может, хоть зимой здесь появятся разноцветные огни?» Попытался вспомнить советские новогодние фильмы, но не сумел воскресить в памяти ни одну уличную сцену.

От разглядывания архитектуры меня отвлекли влившиеся в ряды студентов представительницы прекрасного пола, что проживали в первом корпусе. Появление девушек положительно повлияло на настроение моих спутников. Пашка перестал брюзжать, завертел головой: всматривался в женские лица (искал Фролович?). Студентки улыбались и кивали Славке (даже старшекурсницы). Пару раз поздоровались и со мной – наши одногруппницы, чьи лица я успел запомнить за время колхозной жизни. Ни Пимочкину, ни Фролович, ни даже Надю Боброву мы не встретили, увидели их уже в институте.

Зареченский горный институт встретил меня знакомыми лестницами и коридорами. Огромные окна, паркетные полы, мраморные ступени – все в точности, как в начале девяностых. Добавились лишь портреты советских вождей на стенах, да исчезли из галереи славы цветные фото бывших учеников института, как и сама галерея. Продавали пирожки в знакомой кафешке у входа (не увидел там холодильников с напитками известных в капиталистических странах брендов). Широкие подоконники, как и во времена моего прошлого студенчества, служили насестами для студентов – на них всегда любили засиживаться компании учеников.