— Значит, как? Мы снова будем с ним в коалиции? И будем опять ждать, когда же Цици повернется к нам спиной: завтра или послезавтра?
— Он больше не станет этого делать, я уверен. Если после выборов мы объединимся в коалицию, то выдвинем ультиматум, причем еще до подписания соглашения.
— Но во время кампании он будет долбить нас как сумасшедший, это совершенно точно.
— Не думаю, не думаю. Поверь, я знаю его лучше тебя, лучше тебя.
— Я в курсе.
— Ну, давай тогда, увидимся утром, а потом через несколько недель, — резюмировал премьер, когда они подошли к яхте. — Ты уверен, что не хочешь пообедать с нами? У нас есть ризотто с чернилами каракатицы и свежевыловленный лаврак.
— Да нет, спасибо, у меня правда много дел, — рассеянно ответил Синиша. — До встречи утром.
* * *
— А щто, еси появится Джамбатиста? — спросил Селим. — Щто ты ему про нас скажещь?
— Первым делом завтра мне нужно будет переехать обратно к Тонино, как минимум перевезти самые необходимые вещи. Всем на острове я скажу, что вас увезли телохранители премьера и полиция, без объяснений, куда и почему. Ты заказывал что-нибудь на следующую пятницу?
— Да, Барзи вчера передаль им целый списк и бабки.
— Отлично, мы им все вернем и объясним, что тебя вместе с Зехрой увели копы. Вот номер моего мобильника. Как только выедете из Хорватии, начинай каждое утро, около восьми, отправлять мне какое-нибудь сообщение, чтобы я знал, что у вас все нормально. Мне сейчас нужно будет довольно часто выходить в море, из-за сигнала, и в какое-нибудь утро я обязательно его получу. Поэтому пиши каждый день, понял, до тех пор пока я тебе не отвечу. Потом можешь перестать и начинать радоваться жизни. Даже если, не знаю…
— Щто? Думайщь, он можт нас кинуть? Не переправит черз границу?
— Да нет, не в этом дело. Я о другом, вы здесь ни при чем. Мне важно знать, что с вами обоими все нормально, вот. Мне не обязательно знать, где именно вы будете, главное — за границей. Я сказал ему, что, пока не получу от вас известия, я не вернусь в Загреб.
— Погодь, он щто ль за тобой приезжаль? Щтоб забрать тя в Загреб?
— Ага.
— А ты ему подсунуль нас? Да ты гений! А щто ты сам не едещь?
— Да не знаю, мне просто кажется, что с этой сотовой вышкой мне здесь наконец удастся провести какие-никакие выборы, а я, как сказал бы твой приятель из Лиссабона, не люблю оставлять после себя незаконченные дела… У тебя есть еще капля той твоей сливовицы?
— Есь, братан, на кухне еще пол-литра, ща буйт… — Селим поднялся и пошел к двери, потом остановился. — Сущай, у меня есь еще децл последнего провода, разделим, еси хощь, на прощание.
— Спасибо, не надо, принеси только сливовицу.
— У меня никогда не было такого друга, как ты, — сказала Зехра, когда Селим вышел из комнаты. — Вашу ж мать, никогда…
Уже более получаса Синиша сидел на диване, а она свернулась рядом, положив голову ему на колени. Разговаривая с Селимом, он гладил ее пальцами по макушке, шее, плечам и худеньким предплечьям, как будто убаюкивал ребенка.
— А Тонино? — спросил он.
— Тони — эт другое. Он был моей любовью, а ты друг, ты мой брат.
Она села, потом встала коленями на диван и посмотрела ему в глаза:
— Пойдем посмотрим утром в последний раз на бедную тюленьку? Ты и я? Я две недель там не была.
— Пойдем, — улыбнулся Синиша. — Знаешь, я и сам хотел тебя об этом спросить. И знаешь, что еще? Сегодня утром Брклячич мне что-то кричал с берега, я не уверен, что именно, но мне показалось, что к нему вернулась и вторая медведица тоже.
— Не думаю, — ответила с сомнением Зехра. — Ты наверняка его плох понял.
* * *
Слева от Лайтерны, перед самым Пиорвым Муром, на волнах покачивались яхта премьера и один из двух полицейских глиссеров, на корме которого попеременно загоралась то одна, то другая сигарета. Синиша вдруг приглушенно засмеялся.
— Чё т ржешь?! — шепнула Зехра.
— Ё-моё… — отвечал он, давясь от едва сдерживаемого сиплого смеха. — Представь, как эти двое… На глиссере… Дежурят… Представь их фейс… Когда Брклячич тут… Когда на… Когда он начнет «О со… О соле мио!»… Они, на фиг, ракеты… Сигнальные ракеты пустят… На помощь, SOS. Сос-с-с-с… Ха-ха-ха, блин…
Они сели под ближайшей сосной, обнялись и истерически смеялись, уткнувшись друг другу в шею, пока Зехрин смех не превратился во всхлипывающий плач.
— Что такое, малышка? — спросил озабоченно Синиша.
— Ничего… Что со мной буит? Что я буд делать?
— Ты возвращаешься к жизни, к людям, блин… Вспомни, сколько времени ты провела, как в заключении, в том доме…
— Что мне делать с собой, со своей жизнью? Пойду опять в порнушк, в криминал, ты не знайшь, каково это… Куда мне еще идти?
— У тебя есть брат в Норвегии.
— Как его найти? К тому ж, у него жена, двой детей, ток меня им и не хватало.
— А как же твое парикмахерское мастерство?
— Глянь на эт мастерство у меня на голове! Мне больш ничего не остается, душа моя, кромь как опять в порно и блядство иль же в аферы с Селимом. Иль все сраз. Больш нет вариантов.
— Ну, в таком случае я могу сказать, чего желаю тебе я.
— Чего ты мне желайшь, солнц? — перебила его Зехра, вытирая слезы и нос тыльной стороной ладоней. — Скажи, чего ты мне желайшь?
— Я желаю тебе богатого, чертовски заботливого и чертовски статного трахаля с во-о-от таким стволом в штанах.
— Да ты еще больш идеалист, чем я, — улыбнулась она. — Скажи-к, эта с яхты — эт твоя курочка?
— А… И да, и нет.
— Глупенькая. Полторы дурехи.
— Да нет… Пойдем вниз, сейчас появится медведица, — сказал Синиша, крепко обнял ее и повел вправо от Лайтерны. — Она не глупая, она просто… Как девочка-подросток, которой кажется, что она умеет общаться со взрослыми на равных.
— Как и я.
— Ну… Как-то так, да. Как и ты.
Он нежно поцеловал ее колючую макушку.
— Слушай, Тонино как-то раз показал мне одно стихотворение, которое он тебе написал. Не знаю, видела ты его или нет, но… Я через день бываю в их доме, поэтому немного покопался в его вещах и нашел его. Его и много других стихотворений, но я хочу подарить тебе это, потому что оно написано именно для тебя. Только обещай мне, что прочитаешь его не раньше, чем окажешься на яхте.
Он достал из нагрудного кармана рубашки сложенный пополам запечатанный белый конверт.
— Оно красивое? — спросила Зехра, принимая его из рук Синиши.
— На мой взгляд, великолепное.
Зехра убрала конверт в задний карман джинсов и крепко обняла поверенного. Так они стояли, прилепившись друг другу на вершине крутого спуска рядом с Лайтерной, около минуты, пока снизу не послышалось ужасающее блеяние Брклячича: «Ке бела ко-оза, ла юрната фреска-а-а…» Оба прыснули от смеха и закрыли себе рты ладонями, потом, помогая друг другу, стали спускаться к морю.
Брклячич стоял на своем обычном месте, но стихи, которые он декламировал этим утром, отличались от привычного репертуара.
— Когда я был — три моих брата и я, когда я был — четверо нас…[22] — кричал он все громче.
— Ты был прав, вон вторая, вернулась! — в восторге прошептала Зехра, и в этот момент рядом с двумя качающимися головами появилась третья: она выглядела точно так же, но была раза в два меньше. Она повисела несколько секунд над водой, а потом снова нырнула.
— Боже… Да… Да это… — произнес, заикаясь, Синиша.
— Она окотилась! Она родила маленького, тюленика! — завизжала Зехра и хлопнула в ладоши. — Ха! Мы думали, она погибла, а она ушла рожать! Ха! Помнишь, когда эт было, когда она пропала?
Синиша молча сидел на камнях и смотрел на море между двумя скалами.
— Мой брат, мой брат и мой брат! — декламировал сияющий Брклячич, поднимаясь к ним и показывая двух рыб. — Сенпьери!
— Эт был детеныш с ними? — спросила его Зехра, и он с гордостью кивнул. — А вы знаете, когда она окотилась? Я знаю!
