— Он умер, да? — проговорил Синиша. — Эти наверху говорят, что он умер. Что ночью во сне с ним случился приступ эпилепсии, что он откусил язык и что он им… Что он этим кусочком подавился.
Муона медленно кивала головой, а ее щека терлась о Синишину рубашку.
— Ладно, а кто-нибудь когда-нибудь слышал, знал, видел какие-то признаки того, что у Тонино была эпилепсия?
— Ни, — отозвался Барт, — но у мати його была.
— Что, и она умерла так же? Я никогда у него не спрашивал…
— Негетив, — Барт холодно посмотрел на старого Тонино. — Уона воа поле упоала на мотыгу, — сказал он, не отводя взгляд от старика в инвалидной коляске. Отец Тонино ничем не давал понять, слышит ли он их и понимает ли вообще, что происходит. Муонины лекарства действовали, как всегда, быстро и эффективно.
Подумав об этом, Синиша задрожал, резко оттолкнул Муону и выбежал из дома.
— Я убью их! Зарежу! Животы им распорю! — орал он, пока бежал обратно по переулку, через Пьоц, мимо Сешеви, в сторону Фтуорого Мура. — Говно боснийское, наркоманское, воровское, бандитское, порнографическое, криминальное!
«Настоящий Синиша» не спеша выехал на зеленый пригорок и, придержав коня, спокойно прикурил толстую длинную сигару. Ему нравилось то, что он видел…
На повороте над Сешеви, там, где сорок пять минут назад ему явилась Муона, поверенный чуть не столкнулся с запыхавшимся Селимом.
— Гиде вы ходите оба, вертель я вас! Малая там совсем затихла, тольк повторяйт «Подь за ним, подь за ним»…
— Вот как, а я как раз иду за тобой, — прошептал Синиша. Он схватил Селима за куртку, повалил его на землю и, держа его за запястья, встал ему коленями на грудь. — У тебя есть три секунды на ответ… Ты когда-нибудь давал Тонино какой-нибудь наркотик, что угодно? Ты или твоя маленькая сучка?
— Какой…
— Раз!
— Синища, брат…
— Два!
— Ты с ума сощел! Какой наркотик!
— Сейчас будет три!
— Братка, да мне самому не хватайт! Селим еще в отличие от тя не рехнульсь, щтоб делиться проводом с каждым дураком, и Зехру я отщиль!
Синиша вгляделся в лицо Селима, которое, как ему показалось, вдруг как будто постарело лет на десять.
— Слушай сюда, этот твой Джамбатиста — ребенок по сравнению с тем, что я сделаю с тобой, если узнаю, что ты когда-нибудь что-нибудь давал Тонино, тебе ясно? Ты сам… Сам себе яйца откусишь, ясно тебе?
— Пощель ты нах, — пробормотал Селим, вставая и отряхивая рукава от пыли. — Я б мог тебя искромсать на кусочк, еси б ты не биль мне симпатичен… Какой наркотик, братан? Провода тольк для кента! Ладно, гиде ты его спрятал, такой бещеный, хуж него? Малая там завянет без болта…
— Тонино умер, придурок! Умер сегодня ночью!
— Гонищь, братан, с чего б Тони умер?!
— Иди сам посмотри, если хочешь. У него был приступ эпилепсии, вроде во сне. Он откусил себе язык и подавился его кусочком. Бабы его уже обмывают и готовят к погребению. Кошмар, дружище.
— Брещещь, товарищ комиссар…
— Сходи, говорю, сам посмотри… А лучше иди обратно к Зехре и попробуй ей как-нибудь… Да не знаю, делай что хочешь, мне по херу.
Поверенный развернулся и пошел обратно в деревню, сам не зная, куда он, собственно, направляется. Селим остался стоять на том же месте, совершенно растерянный, поворачиваясь в разные стороны и держа руку на затылке, не зная, куда ему идти.
* * *
— Ты меня, сто процентов, не помнишь. Так же, как и я сейчас никак не могу вспомнить, что идет после «да приидет царствие твое»… — шептал Синиша. — Но ты точно меня знаешь, я знаю, что знаешь…
Он вновь посмотрел вверх перед собой, в пустые, ничего не выражавшие глаза согбенного Иисуса на церковном распятии, и наконец разрыдался. В ту же секунду он перестал думать и об «Отче наш», и о Тонино, перестал бессвязно молиться и шептать. Он просто плакал.
Спустя почти час, с притупленными чувствами, опустошенный, он пошел в сторону офиса. Где-то посреди Пьоца ему пришло в голову, что он выглядит как ходячие песочные часы: резко перевернутая клепсидра, в которую, песчинка за песчинкой, возвращаются жизнь и вся информация о нем, перемешанная, в случайном порядке. Он вошел в Зоадругу, взял на первом этаже два пива — у Барзи, который носил на лице свою стандартную маску «это еще ничего, если сравнивать с моим случаем» — и направился к лестнице. Он остановился, не успев сделать и двух шагов, потому что в это время Барт Квасиножич и Зани Смеральдич осторожно спускали блестящий темно-коричневый лакированный гроб.
— Что… Откуда это у вас? Куда? — растерянно спросил поверенный.
— Сверху, — коротко ответил ему Барт, движением головы показывая назад и вверх.
Как только они спустились, Синиша быстро, перепрыгивая через три ступеньки, взбежал на второй этаж, как раз в ту минуту, когда Анрико Квасиножич закрывал двустворчатую дверь класса, который до этого момента всегда был закрыт на два замка.
— Подожди! — крикнул Синиша. — Что там, внутри?
Вместо ответа брат Барзи широко открыл двери бывшей классной комнаты. Внутри, вдоль стен, было аккуратно сложено не меньше двадцати одинаковых гробов, идентичных тому, что Барт и Зани только что вынесли из Зоадруги.
— У вас все предусмотрено, да? — цинично спросил поверенный.
— А цьто бы вы? Вы б спетали трей дни, докуоле кто-то не стесает коапсулу? Моартвец зосмердит ужо церез цяс, його треба престо зокопоать.
— Значит, похороны будут уже сегодня, вы сразу его — того…
— Пуосле обеда. Ноадо пиорвое дигоа грейву… Вы ноам не помогёте? Вы молуоже, стронгее…
— Не понял… Не коапию. Что вам нужно?
— Дига грейва! — объяснил Анрико на английском и стал руками показывать процесс копания лопатой.
— Ох! Черт, действительно… Боже милостивый… Так, я сейчас ненадолго зайду в кабинет, мне нужно полчаса, а потом приду на кладбище. Нормально, не поздно будет?
— Пазитив.
* * *
С:/Мои документы/ЛИЧНОЕ/Могила
Всегда одни и те же вопросы. И никогда — связных ответов. Старики, друзья, ребенок, родственники — кто бы ни умер, всегда спрашиваешь себя: почему именно он, почему умирают всегда те, кто не должен был, почему не кто-нибудь другой?
Смерть — единственная на свете непознаваемая вещь. Единственное, чего мы не понимаем, единственная вещь, чей смысл до сих пор не уловили ни наука, ни техника, ни метафизика. Кому могло понадобиться, чтобы умер Тонино, мягкий, добродушный Тонино? Ради какого высшего блага это могло произойти? Что на Земле не могло случиться без его смерти? О'кей, бабочка махнет крылом в Сибири, и это спустя месяц вызовет тайфун во Флориде — это я еще могу себе представить. Но это?! Какое добро или какое зло не могло осуществиться где бы то ни было на свете, пока Тонино не откусил язык и не умер в страшных муках? Разве увеличились бы озоновые дыры, если бы одно невинное существо смогло сегодня жениться? Какой апокалипсис удалось остановить, какой гребаный метеорит изменил свою траекторию, какое сраное цунами залегло на дно из-за того, что умер Тонино? Нигде ничего не случилось и не случится. Мой настоящий лучший друг умер для того, чтобы нигде никогда ничего не случилось в ответ. Он просто умер. Как все умирают. Без причины, без цели, без смысла. Просто умирают. Мой дорогой Тонино… Я никогда не произносил речь на похоронах. Кто будет говорить на похоронах Тонино? Что я скажу? Тонино, как бы это сказать?
Я иду копать. Копать могилу Тонино.
* * *
Уже больше четырех лет на Третиче не было похорон. Последним умер Лукино Квасиножич, через три дня после того, как на Третич приехала Муона — слишком поздно, чтобы помочь ему своей экзотичной медициной. Об этом не говорили в открытую — потому что жители Третича не то чтобы очень сильно любили Муону — но именно ей, ее умениям и ее вонючим шарикам приписывали бо́льшую часть заслуг в вопросах всеобщего здоровья и долголетия. У покойников здесь на протяжении уже нескольких десятилетий не оставалось наследников, никаких потомков, которые бы заботились о могилах и поддерживали их в надлежащем состоянии. Только дважды в год, перед Пасхой и перед Днем всех святых, женщины ходили чистить дорожки и самые заросшие могилы. До сих пор кладбища не вызывали у Синиши никаких неприятных эмоций, и он прогуливался по ним в самых разных местах, куда его заносило по служебной необходимости. Если у него было время, он гулял между надгробными памятниками, читал на них имена, титулы и эпитафии, всматривался в овальные фотографии и сравнивал вырезанные на камне орнаменты, почти каждый раз открывая или, по крайней мере, угадывая какую-нибудь интересную историю, которую, при благоприятных условиях, вполне можно было бы превратить в литературное произведение.
