Синиша потянул канат, которым Тонино привязывал вчера «Аделину» к пристани, удостоверился, что щеколда и замок на двери в кабину закрыты с наружной стороны, и пошел дальше.
Уже целый месяц с тех пор, как слякотная мокрая зима стала отступать перед теплом весны, вскоре после того, как он переехал к Селиму и Зехре, Синишу стали атаковать различные запахи. Ростки всевозможных растений, почки, молодые побеги на стволах деревьев, теплеющее море… все это стало испускать ароматы, смешивающиеся в пьянящие пряные коктейли, которые прибывшему на Третич осенью Синише до недавнего времени еще не доводилось отведать. Проходя каждый день путь до офиса и обратно, он открыл для себя два чудеснейших места: первым был его кабинет, в который через открытое окно порывы ветра с Трецицьуоанского Пуоля приносили перемешанное благоухание вскопанной земли и первых ростков овощей — ароматы, таящие в себе затуманенные воспоминания о детстве. Вторым таким местом был первый поворот на пути от пристани к деревне, тот, после которого дорога скрывалась между Переним Муром и Фтуорым Муром. Здесь, на достаточной высоте над уровнем моря, бурлила смесь ароматов, которые приносил ветер: спереди и сзади — соснового бора, снизу — моря, со склонов по обеим сторонам тропинки — самых разнообразных растений. Мирта, руозмир, суосна, метиельник, ель, коаменный дуб, кипоарис, споаржа, боазилик, ловоанда… Тонино научил его определять растения по запахам.
Он остановился на этом повороте, выдохнул из легких весь воздух и стал с закрытыми глазами вдыхать ароматы: глубоко, медленно — так медленно, как только мог. Ему показалось, что запахи проникают в него по отдельности, в виде каких-то цветных полосок, слоев, как будто выстроившись в радугу, каждый определенного цвета. Выдохнув вновь весь воздух, он еще несколько секунд стоял с закрытыми глазами и наслаждался этим пьянящим ароматическим калейдоскопом, который за долю секунды пронизал все его мысли и чувства. Он глубоко вдохнул, открыл глаза и на вершине подъема, там, где дорога поворачивает за Фтуорый Мур, после чего начинает спускаться в деревню, увидел — Муону. Она стояла наверху с распущенными волосами, а на ее лице читалась тревога. Она, как обычно, была одета во все цвета третичских ароматов и медленно качала головой влево-вправо. Синиша вздрогнул и заторопился наверх, в ее сторону. Когда ему до нее оставалось всего десять шагов, Муона вдруг развернулась и пошла вниз, в направлении деревни, а поверенный замер в ту же секунду, услышав ее голос, прямо здесь, рядом с собой, как будто она говорила над его левым ухом:
— Кам хоум… Тониноз дэд… Хмар…
Синиша испуганно оглянулся. Нигде не было видно ни Муоны, ни кого бы то ни было еще. А голос снова, так же ясно, произнес:
— Тониноз дэд. Хмар.
— Тониноз дэд? Что «Тонинов папа»? Что значит «хмар»? — прошептал поверенный, хотя ему хотелось закричать… Хмар?! Что значит «хмар»?! Папа Тонино что? Хмар?!
— Господи Боже… — вздохнул он спустя пару секунд. — Да, видно, старый помер!
Он побежал по тропинке, повернул в сторону деревни и снова остановился. Отсюда тоже не было видно ни Муоны, ни кого-либо другого. Он спустился к Пьоцу, бросил взгляд на пустой Сешеви и еще быстрее побежал к дому Тонино. Там перед входом уже собралось с десяток стариков, которые заглядывали друг другу через плечо внутрь дома и перешептывались. Заметив поверенного, они замолчали и расступились, чтобы освободить ему проход. Едва он вошел в кухню, как тут же вздрогнул и сделал шаг назад, будто ударился о толстое прозрачное стекло: за столом в инвалидной коляске сидел обезумевший старый Тонино и что-то с отвращением жевал, а перед ним стояла Муона, вся в черном, и скатывала в ладонях один из своих вонючих шариков.
— Вы! С вами все в порядке?! — крикнул Синиша, придя в себя, и приблизился к столу. Он почувствовал смутное облегчение, хотя, пока бежал сюда, он успел подумать, что теперь, после смерти старого деспота, многое на Третиче могло бы стать гораздо проще. — Боже, я думал…
— Ты-ы-ы-ы!!! — заревел старик в бешенстве, испепеляя его взглядом, и попытался встать с коляски. — Ты-ы-ы-ы!!!
Муона положила руку ему на плечо и усадила обратно в кресло, потом второй рукой запихнула ему в рот новый шарик. Болотно-зеленая слюна стекла у старика из правого уголка губ. Муона не моргнув глазом собрала ее указательным пальцем, после чего вытерла его о черный фартук.
— Вы… — обратился к ней Синиша, растирая затылок. — Вы… Там, на улице, вы мне… или вы, или кто-то другой… Неважно, я слышал именно вас… Во всем разноцветном… Вы сказали мне, что папа Тонино… Тониноз дэд… что он умер. Что хмар… А он… — Синиша в растерянности показал на старика.
— Нот хим, — покачала головой Муона. — Тониноз дэд.
— Это как, и он, и не он?! Дэд — значит «дэд» или дэд не «дэд»? Госпожа Муона… Я прошу прощения, если вы понимаете, что я говорю, но мне насрать на метафизику, на Кастанеду, на ваше чародейство и чудесные открытия, кто кому приходится папой… Что происходит, какого черта? Что здесь делают все эти люди, толпящиеся в дверях? И на ваш английский мне тоже насрать! Я хочу, чтобы кто-нибудь нормальный на хорватском языке сказал, что происходит! Где мой Тонино? Он здесь самый нормальный… Где он?
— Тонино хмар… — сдержанно ответила Муона. — Тонино из дэд. Нот хиз дэд. Пардэн май инглиш.
Кухня вдруг завертелась вокруг Синиши, вокруг Третича, вокруг моря, вокруг Вселенной…
— Кто… Кто умер? — произнес поверенный, когда картинка перед ним вновь обрела четкость.
— Ауа Тонино. Хиз сан. Тонино джуниор… — сказала Муона и снова вытерла указательный палец о фартук, потом показала им в коридор и наверх.
Синиша взбежал по лестнице, едва не сбив по дороге старушку, медленно поднимавшуюся с полным тазом воды, и ввалился в свою бывшую комнату. Бедный Тонино без движения лежал на кровати с разинутым ртом и вытаращенными от ужаса глазами, которые глядели на потолок как на восьмое чудо света. Одна из старушек раскачивала его, пытаясь стянуть нижнюю часть пижамы, а другая мокрым полотенцем смачивала кровь и слюну, запекшиеся вокруг его губ, а также на лице, подбородке, шее, плечах… В это время подоспела третья, которая принесла им таз чистой воды.
Синишу начало трясти. Его жгло изнутри, а снаружи он замерзал.
— То… нино! — позвал он слабым голосом. Старушки удостоили его короткими взглядами, полными дежурного сочувствия, и продолжили свою работу. В окне виднелся уголок белой ткани, украшенный простеньким кружевом, как и в первое Синишино утро на Третиче.
— Как? Как… Когда?
— Пилесия… — ответила та, что раздевала его, Паулина Квасиножич. — Пилесия. Поадучая… — пояснила она, не увидев никакой реакции на лице Синиши.
— Си, вуон откусил язык, воа сне, и подовилсе… — добавила та, что смачивала и убирала кровь с Тонино, потом вытащила откуда-то сложенный белый платок, развернула его и двумя пальцами достала кусочек какого-то темного мяса. Она протянула его Синише, объясняя:
— Л, л, л, л… Куонцик языка, понимоаешь? Його он откусил и им-от и подовилсе! Понимоаешь? Болел, коак и мати йому, но никто не зноал! Пилесия.
Синише захотелось умереть, здесь и сейчас, в эту самую секунду: рассыпаться в прах, растаять как снежинка или взорваться и разлететься на кусочки, словом, перестать существовать, как струя, мгновенно обрывающаяся, если резко перекрыть кран… Печаль, брезгливость, страх, бессилие, гнев… все это разом охватило его, как недавно все те ароматы там, на повороте дороги. Окоченевшими пальцами он соскребал краску со стены, пока спускался на первый этаж, придерживаясь, чтобы не упасть.
Внизу, на кухне, к старику и Муоне присоединился Барт. Он был снаружи, но, когда услышал крики Синиши, пробился внутрь, чтобы помочь жене, если потребуется. Старый Тонино тупо сидел за столом, накрыв ладонью пачку сигарет, как будто она была то последнее, что держит его на этом свете.
— Эврисинг вил би гуд, айм соу сорри… — сказала Муона, в глазах у которой стояли слезы, и обняла Синишу.
