— А скажи мне вот что, — сделав небольшой глоток, Синиша продолжил строить мост. — Я все хочу спросить, почему все здесь пьют пиво? Причем исключительно австралийское. Где ваше вино?

— Эх… Вино и есть главная причина, по которой мы пьем пиво. Болезнь виноградной лозы — так называемая пероноспора, пуо трецицьуонски пиорнишпуора — была главной причиной массовой эмиграции с нашего острова. Как, впрочем, и со Вторича, и с Первича, да и со всего хорватского побережья. Виноградники пришли в упадок. Ты сам видел, немного лоз растет только на северной части поля, повернутой к югу, где их лучше освещает солнце, а когда-то почти весь остров — по крайней мере, так мне рассказывали — был усажен виноградом. Его покупали виноградари из Сплита, Задара, Триеста, лодки в порту ударялись бортами, спеша доставить «трецицьуонский плоавац^[18]» на свои корабли. А потом, когда виноградники стали погибать, хватило пары лет, и всё: разруха, голод, эмиграция… И вот, в Австралии наши люди стали пить пиво, потому что ни один тамошний сорт вина им не понравился. Вернувшись, они привезли эту привычку с собой, а потом привили ее нам — тем, кто никогда не покидал Третича. Возвращаются они в солидном возрасте, у них уже нет сил работать на виноградниках. Некоторые из ностальгического чувства что-то делают, но урожай получается скудным, а вино — совершенно непохожим на то, что было раньше.

— А что бы они пили, если бы не было Бонино и этих его мафиози?

— Синиша, если бы не было Бонино и итальянских связей, никто бы сюда не возвращался.

— Черт, точняк. Тогда бы и мне не пришлось быть здесь с вами… Ну, мне здесь было бы просто некого донимать… Извини, вырвалось.

— Ничего. Слушай, мне нужно наверх, переодеться. Мы с отцом собирались сходить на мамину могилу: если бы она дожила до сегодняшнего дня, ей бы исполнилось шестьдесят пять.

— Да, разумеется… Без проблем, мог бы мне сразу сказать. Я пойду в душ, потом в кровать, к обеду меня не жди. Меня подташнивает, пережрал я там что-то…

* * *

— Тус! — закричала стоявшая внизу на дорожке Муона, чем напугала поверенного, когда тот осторожно перегнулся через открытое окно своего кабинета. Дождь наконец перестал — спустя два дня и две ночи. В эти две ночи Синише чего только не снилось, но в каждом сне обязательно появлялась Муона: то как сотрудница автоинспекции, то как сестра премьера, то как продавщица, торгующая на рынке сигаретами из-под полы. Перед тем как открыть окно, чтобы немного проветрить душное помещение, он как раз думал о ней, об этих снах и о том, чтобы найти ее и поговорить, хотя Тонино утверждал, что еще никому не удавалось найти ее первым, если она того не хотела.

— Простите?

— Тус! Молар, бэкзеа! Дьент! Угловуой! — объясняла она, показывая в конце указательным пальцем на челюсть в районе уха.

— Зуб? — спросил Синиша, приложив ладонь к правой щеке.

— Ноу, зэ азэ сайд! — ответила ему Муона, потом переложила зонт в другую руку и показала на свою левую челюсть. Синиша переместил ладонь на другую половину лица.

— Ноу проблэм йет, бат мэй кауза троабл виза киднэй вери сун! Пуочки, андэстуд? Энд нэрвэс брэйкдаун, олсо вэри посибл!

— Кам ап хир, кам инсайд! — позвал ее поверенный. Муона улыбнулась и едва заметно покачала головой.

— Итс рэйнинг, плиз! Ай вона ток виз ю! О’кей, зэн вэйт фор ми! — прокричал Синиша, бегом спустился по лестнице, обежал здание Зоадруги и оказался на дорожке в полном одиночестве. Ни слева, ни справа не было ни следа мистической представительницы аборигенской общины в эмиграции.

— Муона, камо-о-о-он! Иф ю вонт ту хэлп ми, ду ит нау! — закричал он и, по-видимому, настолько изрешетил тучи своим корявым английским, что небеса разверзлись, выпуская новый поток. Он быстро зашагал обратно в Зоадругу, подошел к зеркалу, висевшему напротив барной стойки, и на глазах у удивленного Барзи широко раскрыл рот. Слева внизу все выглядело нормально, слева вверху — было плохо видно, но с этими зубами у него точно никогда не было проблем.

— Шьор Барзи, можете дать мне стакан холодной воды? Самой холодной, что есть?

— Ши… — взволнованно ответил старик, потом достал из холодильника, забитого банками с пивом, литровую бутылку минералки. Она была холоднее льда. Синиша делал один глоток за другим, перекатывая воду во рту, но не ощущал нигде боли. По совету Жельки перед отъездом на Третич он посетил стоматолога и решил все свои потенциальные проблемы на несколько месяцев вперед: камень и два кариеса на начальной стадии. Он сделал еще один ледяной глоток из пластиковой бутылки, на всякий случай. Снова ничего. «Перемудрила старая!» — шепнул он про себя, и ему вдруг захотелось, как раньше, поприкалываться с кем-нибудь из друзей, изображая твердый сербский выговор. С кем ему здесь так развлекаться? Кто на этом острове хоть что-нибудь слышал о сербах?

— Сколько я вам должен за воду?

— Не ноадо, итс он зэ хаус.

— Да? Спасибо, шьор Барзи.

«Семерка» внизу слева заболела после полуночи. Сначала боль разбудила его, потом заставила встать, выпить небольшими глотками остававшиеся в шкафу двести миллилитров виски, наконец погнала его на первый этаж на поиски еще более крепких напитков или каких-нибудь таблеток. Он на цыпочках спустился вниз по лестнице, неслышно включил свет на кухне и стал последовательно перебирать все полочки и ящички, двигаясь слева вниз, потом направо и вверх. В какой-то момент ему показалось, что кто-то стучится во входную дверь. Он замер. Прислушался. Ничего. Только дождь. Ясное дело, кто на Третиче стал бы в такое время да в такую погоду стучать в чужую дверь? Он продолжил поиски, которые вновь прервал тот же звук. Он медленно подошел к двери, ведущей из кухни, открыл ее и высунул голову в коридор. Снова не было слышно ничего, кроме дождя, этого доисторического душа, который безуспешно продолжал пытаться смыть в море и Третич, и Синишу, и его кошмарную боль. Когда он уже хотел вернуться обратно на кухню, вновь раздался стук. Во входную дверь. Поверенный вздрогнул. Какому безумцу может прийти в голову среди ночи, в полтретьего, здесь, посреди моря, стучать в чью-то дверь? И каким безумцем надо быть, чтобы в такой дождь, в полтретьего, открыть эту самую дверь?

— Кто там? — прошептал поверенный, но стучавший, очевидно, его не слышал, поскольку в следующий раз постучал чуть сильнее.

В этот момент на противоположном конце коридора открылась дверь в комнату старого Смеральдича. Бледное лицо старика в изношенной пижаме, сидящего в инвалидной коляске, напоминало посмертную маску.

— Откруой ей, Христа роади! — закричал он. — Откруой ей, тут есть тоакие, кто хуоцет споать!

Синиша послушался и медленно пошел к входной двери. Он осторожно повернул ключ, нажал на ручку и… Снаружи стояла Муона, держа в одной руке зонт, а другой протягивая ему узелок, свернутый из кухонного полотенца.

— Жучь энто! — сказала она таким тоном, как будто сердилась за что-то на поверенного. — Чу зис, андэстуд? Итс нэйчурал пэйнкилла!

Как только Синиша боязливо взял сверток из ее рук, Муона развернулась и скрылась в ближайшем переулке.

— Как переводчик я должен тебе помочь, — послышался сверху, с узкой лестницы, заспанный голос Тонино-младшего. — Она сказала, что ты должен жевать то, что она тебе дала. У тебя что-то болит?

— Зуб, парень. Я готов вплавь добраться до материка, лишь бы перестало.

— Тогда жуй.

На кухонном полотенце, разложенном посередине стола, лежало восемь темно-зеленых лохматых горошин, свернутых из каких-то листьев. Боль в глубине челюсти позволила Синише лишь слегка усмехнуться самому себе перед тем, как он взял в рот первый шарик и начал жевать его. Сначала он ощутил такую горечь, какую не чувствовал никогда в жизни, потом во рту начался настоящий пожар, который далее сменился сладостью перезрелого фрукта, а в конце снова пришла горечь каких-то адских испарений — то, что он жевал, стало успокаивать боль меньше чем через минуту.