— Не сомневаюсь, — продолжал поверенный, — но вы нарушаете закон. Многим нравится нарушать закон, но рано или поздно все попадаются и несут наказание. Не обязательно ведь доводить до того, чтобы и с вами случилось то же самое.

— Си, энтово не ноадо, — уверенно вышел из второго ряда Барт Квасиножич, — зоато ноадо кулемесить, создоавать партии, списки, зодолбоать соседа, роздилить село! И ке! А зоац? Анли шоб сидеть с эцим вторицьуонам, котуорых буольше ноас фор таймс и котуоры будут сигда иметь буолыпе голосоу?

— Так, подождите, — сказал поверенный, не дослушав шепот Тонино. — Мы можем спорить здесь до вечера, но так ни к чему и не прийти и ничего не сделать. Я понимаю, что вам так лучше: с вашей Фандэйшей и товарами из Австралии, которые вам привозят итальянские контрабандисты, — но и вам придется смириться с тем, что я приехал для того, чтобы обеспечить исполнение закона, обычного, банального закона, который во всей Хорватии мешает только вам. Да все довольны, как слоны, что он существует, все радостно пользуются его привилегиями. Так что давайте мы введем его в действие и дело с концом: можете и дальше жить, как жили — просто два ваших делегата, после того как мы проведем муниципальные выборы, будут каждый месяц ездить на Первич и участвовать в работе совета общины Первич-Вторич. Вот и все.

— А на кой ноам нужна энта робуота и энтот совет? — послышалось из рядов.

— О, господи! — в сердцах воскликнул Синиша. — У вас наверняка есть проблемы с инфраструктурой. Вода, электричество, канализация… — стал перечислять он, с каждым словом все лучше осознавая, что у местных на самом деле нет всех этих проблем. — У вас нет никакой связи с материком, наконец! Парома даже нет! А что, если кто-то вдруг заболеет? Разве не будет здорово, если на острове, скажем, появится вертолетная площадка?

— Энтово нету доаже на Пиорвице, у котуорый день оно прийдёт ноа Трециць? И на кой оно ноам? У ноас жеж тута Муона, дотторесса оф олл боляшши. Паруом — злуо! — раздалось сразу несколько голосов.

— А доаж коли бы ноам все энто боло ноадо, как бы мы это полуцили мимо вторицьуоноу. Вториць — Трециць, сикс ту ту! Зиро поинтс фор ас! — добавил Бартул.

— Подождите… Если я правильно понимаю, то проблема заключается в ваших отношениях со Вторичем. Еще по пути сюда я заметил, что они не любят вас, а вы — их. Из-за чего это все? Объясните мне, и мы найдем дипломатическое решение, которое устроит обе стороны.

— Я еще не успел тебе об этом рассказать. Все не так просто, за этим скрывается целая цепь обид и недоразумений, — озабоченно ответил ему Тонино.

* * *

C:/Мои документы/ЛИЧНОЕ/Бонино и Тонкица.doc

Вот что рассказал Тонино:

Бонино Смеральдич и Тонкица Еронимич полюбили друг друга с первого взгляда в тот далекий день, когда она прыгнула в море с палубы небольшого парохода «Обилич». Это произошло меньше чем через минуту после того, как переполненное судно отошло от пристани Первича в направлении Греции — пересадочного пункта, откуда несметные толпы бедняков со всей Европы большими кораблями переправлялись в Австралию. Тонкице на тот момент исполнилось десять лет. Вместе с родителями она приехала со Вторича, чтобы проводить старшего брата Зорзи. Вдруг, когда матросы уже доставали швартовы из воды, ее отец, не сказав ни слова и не глядя на мать, быстро наклонился к дочке, приподнял ее за талию, поцеловал в темя и подбросил вверх, в руки ошарашенному Зорзи, который, заплаканный, стоял на палубе, перегнувшись через ограждение. Такое тогда было время — попадались родители, которые в последнюю секунду забрасывали на борт парохода даже совсем маленьких детей, часто в руки совершенно незнакомых людей, оказавшихся волею случая в этот момент у перил. Голод и бедность толкали отчаявшихся взрослых на эти страшные поступки, пронизанные невыносимой болью и суровым рационализмом. Да, им было больно, но они знали, что так будет лучше их детям. Такое было время.

Тонкица недолюбливала Зорзи. Можно сказать, что она была даже в какой-то степени рада, что ее старший брат уезжает куда-то, откуда он, быть может, уже никогда не вернется. Тонкица любила маму, младшего брата и двухлетнюю сестренку. А отца — того просто обожала. Поэтому крик, вырвавшийся из ее груди в тот момент, когда брат подхватил ее и занес на палубу «Обилича», был в сто раз громче и пронзительнее, чем тот, который она издала в ночь своего появления на свет. Она с ужасом посмотрела на пристань, по которой, не переставая бить себя кулаками по голове, торопливо шел в направлении трактира ее отец. Мать неподвижно стояла на прежнем месте, в ужасе закрыв рот ладонью, а двое детей со слезами пытались забраться на нее. Тонкица вырвалась из объятий Зорзи и побежала через толпу заплаканных мужчин, женщин и детей, спотыкаясь об их узелки, коробки и сундуки. Оказавшись на корме, она, ни разу не обернувшись, уверенно перелезла через ограждение и бросилась в море. Не для того, чтобы доплыть до берега, ведь плавать она не умела, а для того, чтобы умереть.

Тринадцатилетний Бонино Смеральдич стоял на палубе гаэты и махал своему отцу. Мать осталась дома на Третиче, а они с отцом и дядей весь день и всю ночь — то под парусом, то на веслах — спешили сюда, чтобы успеть посадить Бонино-старшего на корабль в Австралию, где он обещал пробыть ровно три года и ни днем больше. Шею, подбородок и лицо Бонино-младшего свело судорогой от невыплаканных слез, которые он сдерживал, пока махал отцу, качаясь на волнах, оставляемых пароходом «Обилич». Вдруг он увидел, как одна девочка перелезла через ограду и бросилась с кормы в море. Она падала как-то неловко, будто труп, — в эту секунду Бонино понял, что малышка раньше никогда не делала ничего подобного и сейчас утонет. Он тут же скинул шапку, разулся и спрыгнул с лодки.

- Бони, най, винтоум жеж зотянет!!! — закричал дядя, но парень его не слышал. Он плыл и плакал, нырял и всхлипывал, до тех пор пока не увидел девочку, которая уже не подавала признаков жизни и медленно опускалась на дно бухты, будто собиралась отдохнуть. Он ухватил ее за косу, вытащил на поверхность и доплыл с ней до берега быстрее, чем подоспевшие к ним со всех сторон лодки.

- Тонки, Тонки, Тонки!!! — кричала мать. Малышка выплюнула воду, повела глазами, а потом как-то смиренно и нежно посмотрела в лицо Бонино, облепленное прядями мокрых волос:

- Ты муой ангел… о ты муой диабел?

Бонино после отъезда отца стал старшим мужчиной в доме и должен был выполнять все работы как взрослый. Он рыбачил, помогал матери в их маленьком саду, подрабатывал в виноградниках и оливковых рощах, ассистировал корабельным плотникам и каменщикам. Он радовался, если удавалось найти какую-нибудь работу на Вториче, потому что тогда он оставался там на несколько дней и каждый вечер мог ненадолго увидеться с Тонкицей: в церкви и после мессы. Прошло три года, отец все не возвращался, а Бонино к этому времени вырос в крепкого подтянутого юношу. Прошло еще три — Тонкица одаривала его все более долгими и чудными взглядами, которые проникали в него все глубже. Вторичане, несмотря на то что это было весьма консервативное и закрытое сообщество, на эти переглядывания молодых людей смотрели со снисходительной нежностью, вспоминая тот день, когда храбрый Бонино спас отчаянную малышку Тонкицу. Кроме того — об этом никто не говорил вслух, но все имели в виду — их брак мог бы помочь в разрешении десятилетнего спора по поводу вторичских виноградников на Третиче.

- Зайтра гряду на Пиорвиц тебе зоа пиорстнем, — прошептал в один прекрасный вечер Бонино, извлекая еловые иголки из распущенных волос Тонкицы, пока она застегивала блузку. — Зайтра пиорстень, а на Рожество — в церкву.

Она посмотрела на него как тогда, в первый раз, смиренно и нежно.

- Муой ангел… — произнесла она медленно и уверенно, обретя наконец опору на этом свете, и обняла Бонино так, словно желая в нем утонуть, только теперь она увидела в нем своего спасителя.