Подошёл Шевич, чтобы пригласить императора пройти для беседы с цесаревичем. Николай при приближении Муцухито поднялся, опираясь на трость. От одного взгляда на его лицо не любившему кровопролития императору сделалось нехорошо. Самурай или разбойник старых времён мог бы гордиться такими шрамами, приводящими в ужас врагов, но для царственной особы они были совершенно неуместны, и Японии предстояло многим пожертвовать, чтобы загладить вину.

Приблизившись с каменным лицом, Небесный Государь в изысканных выражениях принёс русскому наследнику извинения за досадные инциденты последних дней, и поблагодарил за помощь в подавлении мятежа. Православный епископ, прихваченный императором из Токио, переводил звучным голосом. Цесаревич в не менее изысканных выражениях принял извинения и благодарность, и заверил гостеприимного хозяина в своём искреннем расположении и нерушимой дружбе. Писаки строчили, вспыхивал магний фотокамер. Муцухито удавалось сохранять подобающее выражение лица, но взгляд его невольно падал то на шрамы Николая, то на трость, которой тот только вчера убил человека, и тошнота подкатывала к горлу. Видя, что микадо вот-вот станет дурно, Николай поблагодарил представителей прессы, и пригласил его продолжить общение на фрегате.

Переговоры не затянулись — собственно, их и не было. Разгром флота и береговой обороны в Кобе показал, что русские воспринимают ситуацию более чем серьёзно, и усугублять конфронтацию было отнюдь не в японских интересах. Курильские острова казались на фоне происшедшего небольшой платой «за помощь Японской Империи в подавлении самурайского мятежа». Императору оставалось только подписать уже подготовленные русскими бумаги, благо Тайный Совет накануне буквально умолял его любой ценой избежать войны с Россией. Император вернулся на берег, а русские корабли двинулись к выходу из гавани.

Небесный Хозяин стоял на причале, и провожал уходящие крейсера взглядом. Никто из приближённых не решался прервать раздумье Хозяина, над причалом царила тишина, лишь мерзко орали павлины из выгруженного русскими «плавучего зоопарка»41. Министр флота с болью в сердце и с предчувствием неизбежной смерти смотрел на торчащие в разные стороны из-под воды мачты «Такао» - горечь поражения смешивалась с виной за гибель одного из самых близких Хозяину людей. Принц Арисугава Такэхито был любим и при дворе, и на флоте. Тем более тяжело было видеть, что гибель принца и кораблей была напрасной - на русских крейсерах не было видно никаких повреждений, кроме полуразрушенного злополучного балкона и закопчённой стали под ним. В «Мономаха», как утверждали некоторые, тоже попал снаряд с «Такао», но на нём даже краска выглядела идеально свежей. Очевидцы врали, как всегда.

Небесный Государь закончил свои раздумья, и повелел доставить его в резиденцию губернатора. Там, расположившись на выходящей к морю террасе, он спросил чаю. После надлежащего ожидания и с положенными церемониями, чай был подан, император сделал глоток... и, поперхнувшись, с отвращением выплюнул напиток. Присутствовавшие замерли, потрясённые небывалым нарушением этикета, но взгляд Государя был неотрывно прикован к горизонту, где дымы русских крейсеров сливались с дымами каких-то других кораблей. Оттуда вдруг донеслись раскаты, похожие на звук отдалённого грома. Взгляд императора обратился на министра флота:

- Что это за звук?

- Это были залпы 17-сантиметровок наших учебных корветов.

Время шло, ещё раз раскатился далёкий гром, вслед за ним раздался рассыпчатый треск, министр вновь прокомментировал, повинуясь движению брови императора:

- Открыли огонь 4,7-дюймовки «Чиоды» и 15-сантиметровки корветов.

Треск не смолкал, пока его не перекрыл грохот, заставивший нервы сжаться в комок даже на таком расстоянии. По всему городу вдруг завыли собаки. Небесный Государь приподнял бровь, но министр флота, знавший на слух все орудия японских кораблей, не мог ничего сказать. В глубине души он надеялся, что это взорвался один из русских крейсеров, но ответ императору всегда должен быть верным, а не гадательным. Зато губернатору Кобе этот звук был прекрасно памятен, и он осмелился вмешаться:

- Прошу покорнейше меня простить, Государь, но это был бортовой залп русского крейсера «Владимир Мономах»

Император отшвырнул драгоценную чайную чашу, которую всё ещё держал в руках, как будто ей не было и каких-то двухсот лет. Гармония мира всё ещё не была восстановлена.

Дубасов, с соизволения цесаревича возглавивший отряд кораблей сопровождения, рассчитывал малым ходом двигаться на запад, навстречу эскадре Назимова. На импровизированном военном совете, состоявшемся на привокзальной площади в ожидании микадо, Николай решил, что дальнейшее пребывание в Кобе лишено смысла, а продолжение его визита в Японию, разумеется, невозможно. Наканунеиз русского посольства в Токио пришло сообщение: туда с почтой поступило анонимное письмо, в котором утверждалось, что несмотря на провал первой попытки, дело будет доведено до конца, и русский принц будет изрублен. Теперь в существовании самурайского заговора сомневаться не приходилось, тем более что в кипе подшитой корреспонденции нашлось другое анонимное письмо от двадцать восьмого апреля, то есть за день до покушения. Там прямо в тех же выражениях сообщалось, что осквернению японской земли чужестранцами будет положен конец, и «русский принц будет изрублен». Начали ли действовать старые соратники Сайго, якобы возвращённого Николаем японскому народу42, или это было новое поколение самураев, оставалось непонятно, но сомневаться в их решительности и обширных возможностях не приходилось.

Осторожный Энквист предлагал вообще сразу направиться в Манилу, чтобы побыстрее покинуть японские воды, и оставить Назимову приказ двигаться следом. Цесаревич, однако же, счёл такое поведение недостойным наследника русского престола, и поддержал предложение Дубасова. На японские корабли предполагалось не обращать внимания, а в случае их нападения (чего в свете последних событий исключить было решительно невозможно) Николай приказал вести бой до полного уничтожения или сдачи неприятеля. Ободрённый такой диспозицией и волей цесаревича назначенный флагманом, Дубасов возглавил отряд на своём «Мономахе». «Память Азова» шёл за ним в кильватере на расстоянии полукабельтова, что позволяло переговариваться через рупор.

Движение судов в районе расположенных совсем рядом портов Кобе и Осаки было весьма оживлённым. Коммерческие пароходы, впрочем, ходили по одному, а между тем к зюйд-осту43 Дубасов наблюдал дымы и мачты не менее чем трёх судов, идущих, судя по обилию дыма, с нехарактерно высокой для торгашей скоростью. Кроме японских боевых кораблей, это не мог быть решительно никто. Имея вполне чёткие указания цесаревича относительно надлежащего образа действия, Дубасов лишь приказал увеличить ход до десяти узлов, продолжая следовать на зюйд44 вдоль берега. Японцы двигались наперерез, и определить их корабли пока не удавалось — дым скрывал и без того почти створившийся45 рангоут46.

Наконец, когда отряды уже порядочно сблизились, удалось определить по рисунку мачт головного: это оказался корвет типа «Конго», по мелким деталям — вероятно, «Хиэй». Судя по скорости сближения, японцы шли на десяти-одиннадцати узлах, что для старого корвета было скорее всего пределом. Так торопиться они могли лишь в единственном случае — для боя. «Мономах» на предельном напряжении изношенных котлов мог бы дать до пятнадцати узлов, а «Память Азова» и все семнадцать, если машинная команда не подведёт, но Дубасов не видел оснований так разгоняться. Проскочить мимо японцев было всё равно невозможно, пытаться уйти от них — значило показать трусость и подставить «Азов» продолжительному обстрелу вдогон. Куда действенней было сойтись с ними, и в случае открытия ими огня — сокрушить их в ближнем бою. Шансы старых корветов нанести сколько-нибудь существенные повреждения хотя бы одному из русских фрегатов капитан оценивал как ничтожные, а большую часть их огня должен был неизбежно привлечь к себе «Мономах» как флагман. Третьим кораблём в японской линии скорее всего была какая-нибудь канонерка, но и будь там хоть сам «Фусо», это ничего бы не изменило.