Литмир - Электронная Библиотека

Но, к сожалению, в гулких пустынных коридорах Даника поймала Шуба.

– Куда это ты идешь, Камалов? Ты, кажется, закончил без двоек.

Даник рассказал, внутренне подобравшись. Он всегда безошибочно различал взрослых, которые не желают ему ничего хорошего. А Шуба была еще и мелочно-мстительна.

– Гастроли, значит? – уточнила она. – Очень жаль, Камалов, но никак не выйдет. Ты ведь не пионер.

– Причем здесь пионеры?! – взревел Даник. – Я же не на картошку в колхоз еду! Я играть буду!

– Ну, ну, не кипятись. Хорошее рекомендательное письмо можно дать только пионеру, а ты? – Шуба развела полными руками. – Я ведь тебя предупреждала, Камалов. Как говорится, если ты плюнешь в коллектив, коллектив утрется, а вот если коллектив плюнет в тебя…

Она покачала головой, цокая языком. На солидном Шубертовском лице появилось мстительное выражение. Даник вдруг понял, что доказывать что-либо уже нет смысла. Она так говорит не потому, что сама верит, и не потому, что хочет наставить ученика на путь истинный. Нет, Шуба всего лишь наслаждается властью над маленьким, бесправным учеником Камаловым. Не пионером даже! И она никогда, ни за что не подпишет ему характеристику и не позволит это сделать директору. Ляжет у дверей если не костьми, так всей своей массивной тюленьей тушей, и не выпустит. Не положено ездить на гастроли раньше, чем на картошку! Нечего тут из грязи нос высовывать! На тебе по голове, чтобы сидел смирно и не гундел!

Поэтому Даник вырвал плечо из цепких пальцев Шубы и быстро зашагал прочь, не оборачиваясь.

Целый день он мотался по солнечному Горькому и жалел себя долго, со вкусом. Наверное, будь он постарше, довел бы себя до боли в сердце. Но Даник был полностью здоровым, крепким сопляком, поэтому у него всего лишь заболела голова от усиленных мыслей.

“Мать считает, что я уезжаю с театром. В театр я позвоню и скажу, что в школе не отпустили, – решил он, наконец, устав от бесполезных метаний – А сам я могу быть, где угодно”.

И сразу стало как-то легче и спокойнее, словно с рук и ног упали кандалы. Даник стоял на высоком берегу Оки, свободный, никому ничем не обязанный и никому не нужный, словно бывший каторжник Жан Вальжан из романа «Отверженные». Внизу неторопливо проходил небольшой двухпалубный прогулочный теплоход, направляясь к Стрелке – месту, где река Ока встречается с Волгой и дальше огромные реки несут свои воды вместе, рука об руку – к Чебоксарам, Казани, Саратову, Сталинграду…

Хорошо бы построить плот и отправиться на все лето в путешествие по реке, словно Гек Фин и Джим по водам Миссисипи, удить рыбу и лишь на ночь причаливать к берегу. И позвать с собой только самых надежных товарищей…

И подумав об этом, Даник вспомнил другую реку, холодную и быструю, на берегу которой он когда-то жег костры и пек картошку на углях, и рядом был верный, надежный товарищ Ленька, с которым можно говорить почти о чем угодно, не боясь, что он станет смеяться. Теперь оставшемуся в полном одиночестве Данику мучительно захотелось, чтобы все стало по-прежнему.

А ведь Ленька сейчас в «Краснополье». Добраться туда нетрудно: даже если безбилетника выставят из автобуса на полдороги, можно доехать с попутным грузовиком-молоковозом. И нет, он, Даник, не собирается навязываться или униженно просить помощи! Он просто соскучился, так почему бы не съездить в гости к старому другу?

Глава 4. Пояс Лирниссы

Сначала все складывалось как нельзя лучше. Рано утром Даник доехал на трамвае до конечной, где городские многоэтажки уступали территорию утопающем в зелени разномастным домикам садовых товариществ. Там перебрался через железнодорожную насыпь и срезал путь через частный сектор. Однажды ему пришлось даже перейти по шатким досточкам ручей, рискуя единственными приличными брюками. Наконец, Даник вышел к одинокой автобусной остановке.

От одуряющего запаха цветущей черемухи кружилась голова. Остановку украшало мозаичное панно: женщина в косынке протягивала огромный сноп сена, а над ее плечом улыбающийся тракторист занимался сельхозработами. Остановка была старая, и кто-то уже успел испортить картину, выколупав колхознице и трактористу глаза. По-прежнему улыбаясь, они смотрели на прохожих пустыми белыми провалами. Данику почему-то стало жутко, и тогда он, привыкший на страх отвечать дерзостью, деланно засмеялся, помусолил химический карандаш и, встав ногами на скамейку остановки, дорисовал колхознице огромные уши, а трактористу – роскошные, словно у композитора Шуберта, бакенбарды. От художеств его отвлекло неприятное ощущение, что кто-то смотрит в спину. Даник испуганно обернулся – и сам устыдился мимолетного страха – остановка была пуста.

Подъехал автобус – желтый, потрепанный ЛиАЗ, ветеран дорог. За рулем сидел загорелый крепкий дядька в тельняшке с синей татуировкой на плече. На наколке – вертолет над горными вершинами. Водила добродушно сделал вид что верит прилично одетому пацану, «забывшему проездной в школьной форме». Пассажиров было немного: молодая семья, с неугомонным, капризным ребенком, старушка, несмотря на почти летнюю жару замотанная до самых глаз в юбки и платки, и сутулящийся, словно скособоченный, мужик в брезентовой куртке. Он за руку поздоровался с водителем, весь при этом неловко перекосившись, кивнул женщине в платках и уселся через проход от Даника. Стало видно, что у мужика нет левой руки – рукав куртки был подвернут у локтя и заколот огромной булавкой.

Смотреть на калеку было неприятно, и Даник уставился в окно. Автобус тронулся. Навстречу побежали лесополосы, делившие огромные, до горизонта свежевспаханные поля на правильные квадраты, дорожные знаки, проселочные дороги, группа девушек на велосипедах, которым автобус, обгоняя, весело побибикал.

Пастораль за окном, словно сошедшая с разворота учебника «Родной речи», быстро наскучила Данику, и он коротал время, рассматривая пассажиров. Оказалось, он ошибся, приняв женщину в платках за старуху. Когда та сдвинула закрывающие лицо бесформенные тряпки, Даник увидел спокойное, правильное лицо с прямым носом и маленьким нервным ртом – женщина была даже младше мамаши. Вот она запустила руки в корзину и в ее узловатых пальцах появился лист бумаги, из которого женщина начала быстро и ловко складывать бумажного журавлика.

Капризная девочка на руках у дачников потянула руки к платку женщины, дернула. Женщина строго посмотрела на ребенка и, нахмурившись, пригрозила:

– Вот будешь проказить, тебя чудь белоглазая заберет!

Ее шутливая угроза прозвучала столь серьезно, что ребенок, оторопело моргнув, скорчил обиженное лицо и разревелся – но не капризно, а испуганно, прижимаясь к матери. Та что-то буркнула под нос, но скандала затевать не решилась.

– Ну ладно, ладно, не слушай тетку Тамару! – примирительно усмехнулась женщина странной кривой усмешкой, дернув только одним уголком губ – Чай, у тебя и папа есть, и мама есть, они, чай, тебя не отдадут. На вот тебе чудо-птицу, защитника!

Она протянула ребенку бумажного журавля.

– А родителям накажи так, – продолжала странная женщина по имени Тамара, – как придет чудь, как начнет в окна да двери скрестись, да спрашивать голосами заунывными: есть кто в доме ненужный? Так отвечайте – никого для вас, чужаков, нет, все в доме нужные. Так и уйдет чудь восвояси, нет у нее власти, забирать против воли родителей! А то ведь бывает так: рассердится глупая мать на ребенка, да и скажет в сердцах: пропади ты пропадом, век тебя не видеть! А чудь только того и ждет, под окнами подслушивает. Пикнуть малютка не успеет, унесут его с собой, а на место куклу положат заколдованную. Мать ее за своего ребенка примет, не понимая, что куклу соломенную нянькает.

Данику стало грустно и неуютно от такой сказки, холодок пробежал по спине. Он слишком часто слышал подобные слова от родной мамаши, поэтому фыркнул нарочито громко, словно ни к кому не обращаясь:

– Бабкины сказки!

В автобусе стало вдруг тихо. Однорукий мужик откашлялся в кулак и искоса посмотрел на разболтавшуюся женщину.

9
{"b":"896076","o":1}