– Ну же, – мягко сказал аббат и снова взял Филипа за руку. На этот раз тот не сопротивлялся. Держа указательный пальчик Филипа, монах прикоснулся им к мертвому веку, закрыв страшный вытаращенный глаз. Отпустив руку мальчика, он сказал: – Теперь прикрой и второй.
Уже самостоятельно Филип протянул руку и закрыл отцу второй глаз. Ему даже стало немного лучше.
– А мамочке закроем глаза? – спросил аббат Питер.
– Да.
Они опустились подле тела матери на колени. Монах рукавом отер кровь на ее лице. Филип спросил:
– А Франциск?
– Наверное, его следует позвать на помощь, – сказал аббат.
– Франциск, – обратился Филип к братишке, – закрой маме глаза, как я закрыл папе, пускай она спит.
– Разве они спят? – удивился Франциск.
– Нет, но как будто спят, – с серьезным видом объяснил Филип, – поэтому ее глаза должны быть закрыты.
– Тогда ладно, – согласился Франциск и, без колебаний вытянув пухлую ручку, осторожно прикрыл мамины глаза.
Аббат подхватил детей на руки и, даже не взглянув на неподвижно наблюдавших эту сцену англичан, вышел из дома и зашагал по поросшему травой склону к монастырю.
В монастырской кухне он их накормил, а затем, чтобы не оставлять наедине со своими мыслями, велел помогать повару, который готовил ужин. На следующий день аббат отвел детей попрощаться с покойными родителями, которых уже омыли и обрядили, прикрыв, где это было возможно, страшные раны, и которые теперь лежали рядом в гробах под сводами церковного нефа. Там же лежали еще несколько жителей деревни, ибо не все успели укрыться за монастырскими стенами от вражеской армии. Аббат Питер взял мальчиков на похороны, чтобы они видели, как гробы с родителями опустили в одну могилу. Филип заплакал, глядя на него, разревелся и Франциск. Кто-то шикнул на них, но аббат Питер сказал:
– Пусть поплачут.
И только после того как они осознали, что родители ушли из жизни и их уже не воротишь, можно было подумать о будущем.
Среди родственников не осталось ни одной уцелевшей семьи, в которой не было бы убитых, и заняться детьми было некому. Оставалось лишь два пути: отдать или даже продать их арендатору, который будет обращаться с ними как с рабами, пока они не вырастут и не изловчатся бежать. Еще они могли посвятить свою жизнь Господу.
Не так уж редко случалось, что маленькие мальчики поступали в монастырь. Правда, обычно это происходило лет в одиннадцать, во всяком случае не раньше пяти, ибо монахам сложно было управляться с малышами. Чаще всего это были сироты или потерявшие одного из родителей, а еще дети из семей, где было слишком много сыновей. Обычно семья вместе с ребенком приносила в дар монастырю хозяйство, церковь или даже целую деревню. В случае крайней нищеты обходилось и без подношений. Отец Филипа оставил после смерти хозяйство, так что нельзя сказать, что мальчиков взяли просто из сострадания. Аббат Питер предложил, чтобы монастырь взял под свое попечительство и детей, и хозяйство, оставшиеся в живых родственники с ним согласились, и сделка была признана принцем Гвинеддом, который оказался временно не у дел, но сохранял свою власть несмотря на вторжение армии короля Генриха, который и лишил жизни родителей мальчиков.
Много горя видел аббат на своем веку, но даже он не мог предугадать, сколько хлопот доставит ему Филип. Год спустя, когда потрясение, казалось, позабылось, и оба мальчика начали привыкать к монастырской жизни, Филипа стали одолевать приступы неукротимого бешенства. Условия жизни в монашеской общине были не настолько плохи, чтобы вызывать его гнев: дети были сыты и одеты, спали зимой в тепле и даже получали некоторую долю любови и заботы, а строгая дисциплина и утомительные обряды привносили в жизнь по меньшей мере ощущение упорядоченности и стабильности, но Филип вел себя, как узник, незаконно лишенный свободы. Он не слушался приказаний, при каждом удобном случае проявлял неуважение к должностным лицам, воровал еду, отвязывал лошадей, издевался над стариками и оскорблял монахов. Единственное, чего он себе не позволял – богохульства, и за это аббат Питер его прощал. В конце концов Филип одумался. Однажды на Рождество, оглянувшись на прошедший год, он с удивлением обнаружил, что за все это время не провел в монастырской темнице ни одной ночи.
Назвать конкретную причину его возвращения на путь истинный невозможно. Не исключено, что повлиял проявившийся интерес к занятиям. Его волновала теория музыки, а в спряжении латинских глаголов он находил логику и красоту. Ему поручили помогать келарю, в обязанности которого входило обеспечивать монастырь всем необходимым, от сандалий до зерна, и эта работа тоже вызвала у него интерес. Он благоговел перед братом Джоном, красивым могучим молодым монахом, который, казалось, был воплощением учености, благочестия, мудрости и доброты. То ли из желания быть похожим на Джона, то ли по собственному разумению, а может, благодаря тому и другому Филип стал находить успокоение в ежедневных молитвах и церковных службах. И когда он достиг юношеского возраста, его мысли были целиком заняты жизнью монастыря, а слух – божественными песнопениями.
И Филип и Франциск были гораздо образованнее любого из сверстников, и они понимали, что лишь благодаря монастырю приобрели столь глубокие познания. Тогда они еще не знали о своей исключительности. И даже когда, посещая школу, стали брать уроки у самого аббата вместо старого занудного монаха, обучавшего послушников, им казалось, что они опережают сверстников лишь благодаря тому, что очень рано начали учиться.
Мысленно возвращаясь к своей юности, Филип вспоминал то золотое время, длившееся год, а может и меньше, когда окончился период душевного смятения и прежде чем он впервые почувствовал яростный натиск плотского желания. Настала мучительная пора нечестивых раздумий, ночных поллюций, откровенных бесед с духовником (а им был аббат), бесконечных покаяний и укрощения плоти бичеванием.
Ему не удалось совершенно избавиться от похоти, но постепенно она перестала довлеть над ним и беспокоила его лишь время от времени, в те редкие минуты, когда душа и тело пребывали в безделье; так старая рана дает о себе знать перед дождем.
Несколько позже такой же бой пришлось выдержать и Франциску, и хотя он не стал откровенничать с братом, Филипу казалось, что Франциск сражался с порочными желаниями не столь храбро и слишком легко переживал свои поражения. Однако главным было то, что они оба заключили мир со страстями, самыми опасными врагами монашеской жизни.
В обязанности Филипа входило помогать келарю, а Франциска – аббату Питеру. Когда келарь умер, Филипу исполнился двадцать один, но несмотря на молодость, он принял на себя эту должность. Когда же Франциск достиг этого возраста, аббат предложил специально для него учредить должность помощника приора. Но это предложение вызвало возражения Франциска, который умолял освободить его от этих обязанностей и отпустить из монастыря, ибо он мечтал быть посвященным в духовный сан и служить Богу вне монастырских стен.
Филип был поражен и напуган. Ему и в голову не приходило, что один из них мог покинуть монастырь, и это казалось столь же невероятным, как если бы ему сказали, что он наследник трона. Однако после долгих терзаний Франциск все же покинул обитель, став впоследствии капелланом графа Глостера.
Раньше будущее виделось Филипу просто: он будет монахом и проживет смиренную, богопослушную жизнь, а в старости, возможно, станет аббатом и постарается жить по примеру аббата Питера. Но тут его стали одолевать сомнения: вдруг Господь уготовил ему иное предназначение? Он вспомнил изречение о Божьем даре: Господу угодно, чтобы слуги приумножали Его царство, а не просто сохраняли. Трепеща, он поделился этими мыслями с аббатом Питером, понимая, что рискует быть обвиненным в гордыне.
К его удивлению, аббат сказал:
– А я-то все гадал, сколько времени тебе потребуется, чтобы это понять. Конечно, тебе предназначен иной путь. Рожденный под сенью монастыря, осиротевший в шестилетнем возрасте, воспитанный монахами, в двадцать один год ты уже келарь – Господь не стал бы проявлять такое внимание к человеку, предназначенному для жизни в маленькой обители на вершине мрачного холма в далекой горной стране. Здесь для тебя слишком мало места, и тебе следует покинуть нашу обитель.
