Внезапно закашлялся Шопен. Чтобы не смущать общество, он спустился к озеру и там еще долго, глухо и надрывно кашлял, распугав уток и лебедей. Эхо жутко вторило ему, у меня к горлу подступил комок.
– Его нужно лечить! Это же всего лишь туберкулез!
Мари обняла меня, печально положила голову на плечо.
– Увы, болезнь неизлечима, и вы отлично это знаете, моя милая…
Чувствуя, как от злости покраснели щеки, я вскочила. Черт, блин! Чертов блин! Я не вправе сделать один-единственный укольчик, чтобы вылечить гения! Нельзя менять историю – ведь Шопен должен умереть уже через семь лет… Эх, это происки гада-Гронского, точно! В следующий раз полюну на все его правила и возьму с собой тонну лекарств, две тонны! Хоть кого-то, но обязательно спасу!
С печальной улыбкой Мицкевич поцеловал пальцы моих рук.
– Господа, поглядите на эту женщину, на эту воительницу! Друзья мои, вот она, истинная любовь! Она в слезах, она в решимости побороть все препятствия ради любимого. Она же и в силах заставить вырастить крылья за спиной. Вы потрясающая женщина, мадам Жорж Санд. Я искренне восхищен вами.
– Увы, никакие крылья не помогут, если ты скован цепями варварских правил, – глухо проворчала я. – Простите, господа, но я вас оставлю. Отдыхайте, наслаждайтесь сельской тишиной, а мне нужно работать. Я вчера пропустила свои двадцать страниц, нужно наверстать.
Не замечая, как руки сжимаются в кулаки, я яростно помчалась к дому. В ладони откуда-то оказался смятый батистовый платок с монограммой «АМ». Злоба напополам с отчаянием душили меня, я с трудом справлялась с бурей нахлынувших эмоций. Вполне понятно, что безумие гормонов баронессы руководило ее поступками – такие сильные эмоции было сложно сдерживать.
Дворецкий сообшил, что Соланж с Морисом уехали к соседям, а потерянного маркиза до сих пор не нашли. Барским тоном сквозь зубы я приказала, чтобы холопы не филонили и искали лучше, все-таки потерялся не какой-нибудь жалкий виконт, а целый маркиз, а сама пошла наверх работать.
Двадцать листов в день – это обязательная норма, которую поставила для себя писательница. Это по одним источникам. По другим – она писала до половины двенадцатого каждый вечер, и если заканчивала роман в одиннадцать, то еще полчаса писала новый. Какова же истина, я попытаюсь выяснить, хотя для меня это несущественно. Важно, что баронесса действительно болела своей работой.
Разбирать бумаги Жорж Санд я начала со столика в будуаре. Если судить по обилию перьев и огромному канделябру, то именно здесь Санд работала по ночам. Несколько обитых тканью объемных папок были разложены не особо аккуратно, но с явной системой. Не стоило что-либо передвигать и менять местами, кто ее знает, эту Жорж, вдруг решит, что в ее записях рылись недоброжелатели. И попадет несчастному польскому гению ни за что.
Множество небольших кусочков бумаги были приколоты булавками прямо к поверхности стола – «напоминалки». У меня тоже весь рабочий стол залеплен стикерами с разными важностями, вроде: «Варвара, не останавливайся на достигнутом! Одна прядь – это не коллекция!» или «Не обязательно быть Спинозой, чтобы войти в историю!». У Жорж были записи несколько иного рода: «Шатобриан: Только в красоте земли, природы и любви вы найдете элементы силы и жизни для того, чтобы воздать хвалу богу…». Или Жан-Жак Руссо: «Поистине, нас привязывает к женщинам не столько разврат, сколько удовольствие жить подле них». По таким стикерам можно судить о внутреннем мире человека – однозначно, Жорж Санд очень оригинальная женщина.
Почерк Жорж чем-то напоминал арабскую вязь. Уверенный, жесткий, мужской, он плотно покрывал страницы. Здесь было много грубых зачеркиваний, мелких подписываний, помарок. Читался почерк нелегко, но для этого искусства у меня еще не хватало опыта. Не то, что у моих ботов-таракашек – эти ребята ловко бегали по бумагам, сканируя каждую буковку. Я открыла серебряную чернильницу, поковыряла в ней гусиным, тонко отточенным пером. На страницы рукописей легла корявая дорожка жирных капель. Чертушилло-Варвара, заляпала какой-то шедевр! Нет, работать без компьютера невозможно. Бедные гении прошлого – загоны гусей на перья общипывали, литры чернил изводили, лишь бы достичь желаемого результата.
Я засунула нос в одну из папок – однако! Мадам пишет без предварительного плана, сразу в чистовик. Блеск. А может, в этой папке нет черновиков?.. Та-ак, здесь у нее новый роман, названия пока нет, но если судить по сюжету, это «Орас» – повесть про вредного студента с юрфака, одного из прообразов Базарова. Тургенев, кстати, лет через пять побывает в Ноане, здесь же, в гостях, влюбится в певицу Полину Виардо. А она, в свою очередь, стала прототипом Консуэло для романа баронессы.
Резкий грохот заставил меня подскочить. Низкие, громкие и отрывистые аккорды загромыхали из-за двери. Шопен играет! Тут же мелодия изменилась и полилась нежнейшая лирическая музыка с тонкими быстрыми переливами и трелями. Боже, как красиво… Я должна это видеть!
Я подскочила к двери – закрыто.
– Шопен, милый друг, пусти меня! – я застучалась, задергала ручку дывери.
В ответ рявкнул «дьявольский аккорд» и гений взвизгнул истерическим фальцетом:
– Gosh! Nie poddawaj praca! Pozostawiaċ mnie jedno! (Черт возьми! Не дают работать! Оставьте меня одного! [польск.]).
Музу спугнула. Ну, ты, Варвара, даешь.
В ящике стола хранились старые записки и письма, вся история переписки между Жорж и Шопеном. Я полистала, отложила в сторону: нужно будет поподробнее изучить, отдать таракашкам на сканирование…
Наш изнеженный, болезненный Шопен полюбил баронессу не сразу. Сначала он даже сомневался, что она вообще женщина. Но Санд буквально завоевала его, оказывая знаки внимания, как коварный соблазнитель юной неопытной девушке. Повсюду преследовала его, заваливала букетами, записочками, признаниями и громче всех аплодировала на музыкальных вечерах. Под таким грубым напором ее страсти Шопен просто сдался. На момент их знакомства его слава уже гремела по Европе – камерные концерты, светские рауты, кучи восторженных поклонниц были обычным делом для молодого гения. Но, тем не менее, он не зазвездился, так и остался легко ранимым и неловким с дамами. А когда рядом оказалась Жорж… Неинициативный и мягкий Фредерик потянулся к более сильной личности, стал зависеть от нее. С Жорж Санд они оставались вместе целых девять лет… На данном этапе них еще есть немного времени.
Я села дальше разгребать творения Санд.
Смотри-ка, а в этой папке наброски к «Консуэло»! Ведь эта книга выйдет еще через год, в сорок третьем. Я вчиталась, моментально забыв про испорченный настрой. Санд записывала обрывками целые фразы, яркие образы отлично прочитывались. К примеру, очень хорошо видно, кто является прототипом графа Рудольштадт: «Альберт был для нее гением севера, глубоким, могучим, иногда величественным, но всегда печальным, как ветер ледяных ночей, как приглушенный голос зимних потоков. У него была душа мечтательная, пытливая, вопрошающая, все превращающая в символы – и бурные грозовые ночи, и путь метеоров, и дикую гармонию лесов, и стертые надписи древних могил». Это она с Шопена списывает, слишком уж мрачный гений похож на этого героя (из-за соседней двери раздалось нечто рокочущее, подтверждающее слова Жорж).
А вот другая запись, про какого-нибудь другого одаренного любовника, очень возможно, про поэта Мюссе: «Андзолето был олицетворением юга, распаленной и оплодотворенной горячим солнцем и ярким светом плотью, вся поэзия которой заключалась в интенсивности произрастания, а гордость – в силе организма. В нем говорила жизнь чувства, жажда наслаждений, беспечность и бесшабашность артистической натуры, своего рода неведение или равнодушие к понятию о добре и зле».
Санд разбежалась с Альфредом Мюссе пять лет назад, они оба тяжело переживали разрыв. Поэт даже написал в тридцать седьмом году «Исповедь сына века», в которой Бригитта была списана с Жорж.
