Не изменилось, в сущности, ничего – я находилась там, где находилась, В Доме Правды в Москве тысяча девятьсот двадцатого года.

По-настоящему.

В смысле, это все была не игра, не симуляция, вокруг меня было прошлое, я находилась в прошлом. В реальном прошлом. Я оказалась подопытным мышонком, которого некий ГАД, не будем называть имен, но это был Гронский Андрей Дмитриевич, отправил в прошлое на чертовой машине времени! На настоящей машине времени! А мне даже не сказал ничего…

Внезапно накатила паника, я бросилась на кровать, укуталась одеялом с головой и зажмурилась: за стенами ходили, разговаривали, жили… мертвецы! Люди, которых уже давно нет! Они все умерли сто лет назад! Эти призраки были за моей дверью, ругались, курили дурной табак, гремели ложками на общей кухне.

Я судорожно вздохнула и вновь в одеяле почувствовала запах Сергея. Настоящего, живого, такого замечательного Есенина. Почесала в затылке, задумалась. Варвара, да ты, оказывается, дура. Не понимаешь, какой шанс тебе дан – увидеть, пообщаться, обнять живого гения! В приватной обстановке, в его родной среде обитания. Да кто из моего времени может похвастать тем, что на его коленях спал пьяный Сергей Есенин? Вот то-то, я одна такая!

Окрыленная, я вприпрыжку выскочила из комнаты, махнула рукой соседям: «Привет, дорогие мои мертвецы!», и побежала на улицу, еще раз увидеть настоящую Москву прошлого и вернуть Галю туда, откуда взяла – на службу, а то у Бениславской возникнут проблемы. Да и нужно дать возможность бедной девочке поймать ту кроху счастья, которое будет у нее в двадцать первом году, до знакомства Сергея с американкой. Есенин будет с ней недолгое время, но все равно следующее лето она будет вспоминать в своих дневниках.

…Я шла по морозной Москве пешком. Несильный, но промозглый ветерок нес по Тверской порошу и скручивал какие-то бумаги. В тонком пальто было холодно.

– Опять разорались, работать не хотят, все бастуют, бастуют, – услышала я дребезжащий старческий голос.

Согнутая в три погибели древняя старушка, наверное, видавшая еще Наполеона, семенила мне наперерез и угрожала в сторону сухоньким кулачком. Я взглянула туда – небольшая площадь была заполнена народом, все больше работяги, крепкие молодые ребята в простой одежде. Не вчерашние изнеженные франты из кафе, а обычные рабочие с усталыми, но веселыми лицами. Они смеялись, подталкивали друг дружку, выкрикивали что-то. Странная это была забастовка – ни транспарантов, ни флагов. Как будто они ждали чего-то.

И вдруг толпа зашевелилась. Где-то в ее глубине раздался знакомый голос.

– Поет зима – аукает,

Мохнатый лес баюкает

Стозвоном сосняка.

Кругом с тоской глубокою

Плывут в страну далекую

Седые облака!

А по двору метелица

Ковром шелковым стелется,

Но больно холодна.

Воробышки игривые,

Как детки сиротливые,

Прижались у окна…

Озябли пташки малые,

Голодные, усталые,

И жмутся поплотней.

А вьюга с ревом бешеным

Стучит по ставням свешенным

И злится все сильней…

Чувствуя, что лицо расплывается в дурацкой улыбке, я залезла на ближайшую лавочку, поверх голов увидела чтеца. Завопила как сумасшедшая, замахала руками: «Сам Есенин читает, ребята! Живой, настоящий Есенин!»

Сергей сегодня был одет в короткую дубленку нараспашку, сапоги гармошкой и картуз (такая кепка, весьма холодная для зимы). Он выглядел, как простой мальчишка, прибежавший с ближайшего завода. Поэт поднял подбородок повыше и громко, звонко и радостно выкрикивал стихи людям. Среди толпы работяг Есенин был своим.

– …И дремлют пташки нежные

Под эти вихри снежные

У мерзлого окна.

И снится им прекрасная,

В улыбках солнца ясная

Красавица весна!

Продрогнув окончательно, прямо как пташка нежная, я поспешила на службу. По щекам почему-то лились слезы, от мороза покраснел нос.

Я шла, оскальзывалась и мечтала поймать такси Бублика. Как назло, ни одной лошади с шашечками не было. Вдруг сбоку налетел вихрь, закружил и свалил в сугроб.

– Га-аля! Милая Галя, вы моя спасительница!

Проморгавшись, я убрала снег с ресниц и увидела прямо перед собой Сергея – веселого, смеющегося Есенина. Как здорово – он заметил меня! Он рад мне!

– Сергей Александрович, – проблеяла я, – если вам негде жить, оставайтесь у меня. Не беспокойтесь, не стесните нисколько! В любой момент… Можете даже сестру из деревни забрать, в двух комнатах тесно не будет.

– Галя, вы просто чудо! – его глаза засияли и заискрились, как две голубые льдинки. Какой же он милый…

– Но я спешу, Сергей Александрович. Служба.

Он порывисто обнял меня, обдав перегаром, чмокнул в щеку и, уже убегая, крикнул:

– Галя! Встретимся в «Стойле»!

Я засмеялась, вытерла снег и слезы с лица и, прежде чем свернуть на Театральный проезд, обернулась обратно на Тверскую. Поэта уже не было видно, мой Есенин меня покинул. Но он пока еще не покинул Галю Бениславскую.

Нет, я не имею права занимать ее место дольше, я обязана вернуть ей ее жизнь.

За этот день я поняла многое про свою героиню – оказывается, я в ней ошибалась. Она не была банальной фанаткой, Галина Бениславская оказалась самой преданной и любящей женщиной в жизни поэта. Жаль, что этот талант, этот несомненный гений оказался самовлюбленным дуралеем и не понял этого, не оценил ее самоотверженности. Сильная женщина, Галя приняла его обратно после ухода от Дункан, смогла простить его тягу к американке, помогала как секретарь и как лучший друг. Конечно, ей было сложно терпеть его несносный характер и однажды бедняжка выгнала его, но позже раскаялась в этом поступке.

Галя была верной, она честно пыталась и старалась жить после смерти Сергея, но не смогла. «Все, что было дорого для меня – лежит в этой могиле» – написала она в прощальной записке и застрелилась там же, на Ваганьковском. Причем, пистолет стрелял пять раз, все давал осечку… Теперь они лежат рядом. Галя добилась своего – своего Сергея Есенина.

Вздохнув, я направилась к огромному зданию Лубянки пешком. В снежном небе надо мной кружил знакомый голубь.

* * *

Июнь 2048 года, Москва.

Кабинет Гронского был наполнен запахом виски и дорогого табака.

– Да, Андрей, это все так на тебя похоже… Ты с детства был таким – ненадежным и бестолковым. С двенадцати лет: куда наши ищущие приключений девочки, туда и ты – не глядя, не рассуждая. Скажи, душа моя, для какой такой особой надобности ты совершил это? Ты только представь, какое душевное потрясение пришлось перенести моей дочери! Хотя, о чем я толкую – представить ты можешь с великой легкостью. С воображением и утопиями у Андрея Гронского всегда была крепкая дружба! Причуды, вымыслы, порой переходящие в откровенную дурь, все они – твои, друг мой, постояльцы.

По спокойному виду Николая Энова нельзя было сказать, что он особо переживал за свою дочь. Как обычно надменный, нога-на ногу, в одной руке бокал, в другой – сигара. Его замашки были родом из девятнадцатого века, и они ни капли не уменьшились за двадцать пять лет прибывания в двадцать первом. Он был первым путешественником, но об этом знали совсем немногие. Даже его дочь не знала, но теперь, побывав в прошлом, безусловно, догадается.

Гронский не стал отвечать на упреки старого друга. Тому не нужны были его оправдания, в душе Энов должен был понимать, что Варя рождена быть музой, это неизбежно. Теперь, прыгнув впервые, ей придется делать это и дальше, так как машина уже настроилась на ее ДНК. Варе Эновой никуда не деться от своего призвания. Галя, как всегда, оказалась права.

Плюсом ко всему, была еще одна веская причина, чтобы в прошлое попала именно Варя, но об этой причине Андрей Дмитриевич молчал уже десять лет.