— Слушай, как тебя зовут?
— Иван… — немного отодвинувшись, коротко ответил парень. Только сейчас Алексей заметил, что все его лицо покрыто рыжими веснушками.
— Очень хорошо. Нужна твоя помощь, Ваня. Принеси мне в котелке или кружке побольше воды. И постарайся найти как можно больше перевязочного материала — ну там бинтов или тряпок каких-нибудь чистых. Хорошо?
Затем Измайлов поднялся на ноги, вытер мокрой листвой руки и, не отвечая на немой вопрос женщины, подошел к стоящему в стороне художнику.
— Шансов нет, — тихо зашептал он, словно его могли услышать не только седая женщина, но сам находящийся уже почти в небе священник. — Проникающие раны не глубокие, но широкие, и их слишком много. Вся кровь на земле. Твою мать, вечно я поздно прихожу… Тут другой вопрос. Слышишь, что в фактории творится? — чуть громче спросил Алексей. Словно в подтверждении его слов, с берега затоки раздался пронзительный женский визг и резко оборвался на самой высокой ноте.
— Я останусь здесь до конца. Понимаю, что сделать уже ничего нельзя, но не могу иначе… А тебе, Миша, надо вернуться в лагерь и предупредить всех наших. В шалаше лучше не оставаться, загасите костер и уходите на время в кустарник на восточной стороне. Там вы будете в безопасности. Люди кровь почувствовали, теперь они не скоро остановятся… Я вас там найду.
Миша молча кивнул головой. В последнее время он уже мало напоминал того услужливого, немного восторженного молодого человека из светлых и добрых сказок, с которым они познакомились в эшелоне. Сейчас он был предельно серьезен и немногословен.
В эти минуты волна стихийных грабежей уже перекинулась на берег затоки, сейчас там кого-то били, кого-то тащили по земле и вырывали из рук чемодан, стараясь отлепить от кожаной ручки судорожно сжатые пальцы. Слабых и робких никто не жалел. И плакал детскими слезами возле почерневших свай заросшего камышами причала больной и жалкий Поликарп Иванович, закрывая руками окровавленный рот с выбитыми золотыми зубами.
Не плачьте, Поликарп Иванович, пусть вам будет утешением, что те, кто над вами издевался, навсегда останутся лежать неподалеку от вас. Вход в эту долину широк; посмотрите на раскинувшуюся среди болот бескрайнюю Обь — а выхода из нее нет. И будут тускло поблескивать на свежем снегу ваши золотые коронки вместе с сорванными серьгами и крестиками, рассыпавшись из истлевшего кармана вашего обидчика. Вам не придется его долго ждать за пределами жизни…
Отец Александр умер сразу после ухода художника. Скуластый сероглазый парень принес откуда-то целый ворох порванных на бинты тряпок, Алексей аккуратно забинтовал раны, но все было нужно только для успокоения врачебной совести, порезы и так уже не кровоточили. Последние секунды он только протирал посиневшие губы священника мокрым тряпичным тампоном. Никто, а меньше всего сам Алексей, не смог бы объяснить, почему он решил остаться здесь до конца. Раньше они с батюшкой почти не общались, даже не были толком знакомы друг с другом. Это было трудно выразить в мыслях, но отец Александр был для него близким, как бы своим, а своих никогда не бросают, иначе жить на земле будет просто незачем. Так думал Измайлов.
Незаметный в обычной житейской суете, старик был настоящим священником, который видел в каждом из подходящих к нему людей не будущие пожертвования на ремонт церкви, и не рабочие руки, которые нужно срочно загрузить во Славу Божью, а только одну его больную душу. Он не искал ничего материального, и те, кто с ним соприкасались, это чувствовали.
На похороны батюшки и Трофима пришло больше двадцати человек. Еще не пришедшие в себя прихожане надели на темную от крови рясу отца Александра шитую золотом епитрахиль и такие же золотые поручи, пожилая седая женщина прикрыла голову Трофима своим белым платком, а упрямый хмурый парень и еще кто-то выкопали возле бревенчатой новой часовни неглубокую могилу.
Все было сделано так, как это можно было сделать в таких условиях, но когда их без гроба стали закапывать в глинистую землю, строгая и спокойная женщина снова заплакала, а отслуживший по убитым краткую литию монах Досифей гладил ее по седой голове, как маленькую, и все приговаривал:
— Ну что ты, мать… Ну что ты, мать…
А на безлюдной северной стороне гряды, на коленях, прижав лицо к мокрому мху, плакала и криком просила прощения у неба Зинаида, только сегодня осознавшая, куда привела людей ее прикрытая верой гордыня.
Но тише, Зинаида, тише… Покаяние любит тишину. Мученический венец во имя Бога не примеряют самостоятельно, это награда, которую еще надо заслужить. Очень может статься, что в отчаянии и веры-то больше будет, и ни капли любви, ни грамма. Останется только память о том, что есть Бог, и самым важным для каждого станет не потерять эту память.
Еще один, шестой по счету, день подходил к концу. Дождь почти перестал, ближе к вечеру в просветах неба ненадолго появилось солнце, а где-то в тумане болот снова послышалось пение петуха. Призрачная птица словно удивлялась — сколько всего люди могут натворить за одно дождливое утро.
* * *
Но это было еще не все. Точка в наслаивающихся друг на друга событиях была поставлена глубокой ночью, когда на территории фактории загорелся полуразрушенный сруб торговой конторы, где жили блатные.
Вросшая в землю темная избушка со слепым окном, обваленной крышей и разрушенной временем каменной печью, с новым потолком из еловых лап, была подожжена сразу с четырех сторон. Вначале горели только разложенные возле стен охапки камыша. Языки пламени, словно нехотя, лизали рубленные чашей углы из старых почерневших бревен. Но постепенно огонь, красными змейками пробегая по сухому мху, забитому между бревнами, перекинулся на свежую еловую крышу, там, треща, вспыхнул, и через несколько минут густые клубы желто-белого дыма, в которых мелькало и исчезало пламя, столбом поднялись в ночное звездное небо. Темная вершина гряды постепенно осветилась заревом.
Пока разгоралось и дымило, дверь избушки содрогалась от ударов. Выбраться оттуда было просто, достаточно было оставить в покое неподдающуюся дверь и перелезть наружу через держащийся на четырех балках еловый настил крыши, но люди в избушке угорели от дыма и ничего не соображали. Высушенные всеми ветрами верхние бревна сруба загорелись первыми, наверху уже гудело пламя, а внизу еще плавал клубами удушающий дым сырого прогнившего дерева. Пробираясь через щели, дым изнутри иногда вспыхивал огнем, и тогда редкие деревья возле избушки выступали из темноты и на мгновение озарялись красноватым светом. Вместе с ударами в дверь, укрепленную тонкими березовыми бревнами, на которых уже горела кора, из сруба слышались крики о помощи, но дверь так и оставалась забитой тремя заостренными клиньями, которые никто не спешил вытащить.
Проведшему целый день в лагере верующих Алексею в эту ночь так и не удалось выспаться. Казалось, не прошло и минуты, как он вернулся в свой шалаш, потрепал по голове Саньку и без сил прилег на лежак, сразу провалившись в черную бездонную яму без пространства и времени, как кто-то уже тряс его за плечо. Затем где-то далеко-далеко, может быть на самом краю вселенной, кто-то назвал его по имени. Уже осознавая, что тряска и звуки пришли к нему из реального мира, куда ему нужно срочно вернуться, Алексей дернулся и резко открыл глаза.
Сквозь прорехи еловых стен шалаша мерцало красным. Прямо возле него, нагнувшись, стоял монах Досифей, рядом в полумраке белело лицо испуганной Веры, дальше виднелась поднятая голова актрисы. И только Санька продолжал крепко спать, накрытый по макушку своим полушубком.
— Простите меня, ради Бога, но мне больше не к кому обратиться. Вы здесь единственный врач, — тихо попросил монах, заметив, что мутный со сна взгляд Измайлова стал становиться осмысленным. — Там один человек ранен. Мне бы очень хотелось, чтобы вы ему помогли. Пойдемте со мной, пожалуйста.
— Леша, я с тобой! — мгновенно сказала Вера и, не дожидаясь возражений мужа, решительно поднялась с лежака, шаря руками вокруг в поисках шарфа. За годы супружеской жизни Алексей научился распознавать, когда с женой можно спорить, а когда нет, и стал молча собираться, даже не пытаясь ее отговорить. Почему-то Вера еще с эшелона полностью доверяла монаху. Через минуту они втроем вышли из шалаша и, в полной темноте натыкаясь на невидимые деревья и кусты, последовали за Досифеем, направляясь к вершине возвышенности.
