На поляне было тихо-тихо, пламя костра освещало выступающие из темноты стволы деревьев и красноватым мерцанием отражалось в блестящих глазах девушки, напоминая художнику отблески того самого огня, в котором когда-нибудь обязательно сгорит вся наша память о плохом.

Если, расширяя видимый горизонт, подняться над туманной речной долиной высоко-высоко в небо, то бугристая, усыпанная тысячами озер заболоченная равнина постепенно станет напоминать разноцветные соты почти правильной формы. С высоты неба болота покажутся совсем не страшными, даже красивыми. От неравномерно наметенного снега, зимой соты окрашиваются в черно-белые цвета, летом они насыщенно-зеленые, с яркими синими вкраплениями реликтовых ледниковых озер, а ближе к осени бесконечные торфяники покрываются кроваво-красным клюквенным ковром, с янтарными полосами морошки.

Если подняться еще выше, далеко на севере заблестит свинцовым блеском холодное Карское море и забелеют вечные льды Арктики. А на западе, за туманными отрогами Уральского хребта, то тут, то там, засветятся электрическими огнями большие и малые города. Но туда будет можно вернуться, лишь отрастив крылья. Вход в изрезанную водоразделами долину широк, — посмотрите на раскинувшуюся среди болот бескрайнюю Обь, а вот выхода из нее нет.

Эта книга основана на реальных событиях, мы лишь подслушали рыдания тех, кого давно нет. На пятый день существования на туманной гряде призрачного поселка, в фактории произошло страшное событие.

С самого рассвета небо над горизонтом заволокло серыми тучами. Стало накрапывать, неподвижная вода затоки покрылась мелкими пузырями. В камышах зашуршало. Капли дождя стекали по голым ветвям кустарника и сосновым иголкам на мокрую землю, собираясь в лужи на дне неглубоких ложбин. Над сибирской равниной началась полоса затяжных сезонных дождей.

Под шум дождя хорошо спится, если в спальне тепло и уютно, и шторы задвинуты, и никуда не надо спешить. Но в шалаше, который даже в солнечную погоду не воспринимается как дом, сразу стало сыро и противно, холодная вода каплями просачивалась сквозь переплетение еловых лап и капала прямо на лицо. В таких условиях вдвойне пропадает воля к сопротивлению, уже и мечтать не хочется, говорить не хочется, ничего не хочется, кроме того, чтобы безнадежно затянутое небо прояснилось, и солнечные лучи согрели остывающую кровь.

В то утро Алексей решил остаться в лагере и, взяв с собой Саньку, пошел искать сухие дрова на восточном склоне гряды.

Земля раскисла, ноги в городских ботинках скользили в грязи, капли воды срывались с потревоженных ветвей кустарника, попадая за воротник мокрого пальто. Пройдя сквозь кустарник, отец и сын вышли к лежащему в камышах поваленному дереву и уже собрались подняться чуть выше, но возле самого болота неожиданно увидели толпу неподвижно стоящих людей. Поселенцы стояли, в полном молчании окружив одинокую пихту, растущую среди зарослей камыша, и было в этом молчании что-то такое непонятное и пугающее, что Алексей сразу инстинктивно прижал руку Саньки к себе. В следующее мгновение он увидел, что за спинами людей что-то белеет.

Через минуту, медленно подойдя поближе, доктор и его сын увидели то, что будут помнить до самой смерти. К потрескавшемуся стволу пихты была привязана голая девочка, голова ребенка безжизненно свисала на искромсанную ножом грудь, ярко-красные руки и ноги смотрелись как-то неестественно тонко.

Через секунду дрожащий как в ознобе Санька вдруг понял, что с рук и ног девочки было срезано все мясо, и сжал зубы, чтобы не вскрикнуть. Места, где раньше находились икры, бедра и мышцы рук еще кровоточили; дождь размывал с остатков мяса кровь и смывал ее на землю розовыми ручейками. Рядом с окровавленными ногами темнело пятно, там же валялась одежда девочки, на куртке сверху лежали детские вязанные носки с дыркой на одной пятке.

— Господи, что делается… Съели ребенка, — шептал кто-то в толпе.

— Видно, она сюда тайком от матери пришла. Муку искать. Помешались все на этой муке. А, может, просто затащили, девчонка-то безропотная была. На нее только замахнутся, — она и делает все, что скажут. Плачет, но делает… — неприятно бубнил стоящий перед Алексеем мужик в рваной телогрейке. — Или заманили чем. Дети, они доверчивые!

Последние слова проникли в сознание. Алексей сразу вздрогнул и еще крепче прижал к Себе дрожащего Саньку. Он вспомнил эту девочку, вспомнил ее лицо в завязанном по-крестьянски стареньком платке, вспомнил красные сыпи цыпок на худых руках. Вспомнил, как она не отходила от своей матери. В горле застрял какой-то ком, и Алексей несколько раз судорожно вздохнул, словно пытался протолкнуть его насыщенным влагой воздухом в легкие.

— Зачем они ее привязали? Неужто для того, чтобы разделывать? — все таким же тихим нудным голосом продолжал бубнить стоящий рядом мужик, похоже, сам не понимая, что он говорит.

— Маша?… Доченька… Да что же они с тобой сделали?… — вдруг взвился над толпой дикий крик. Люди расступились, кто-то, быстро крестясь, отскочил в сторону, мелькнули, оборачиваясь, бледные лица, и к пихте, задыхаясь в крике, спотыкаясь и падая на скользкой грязи, подбежала толстая баба в размотанном платке. Крича как безумная, баба стала хватать убитую девочку за привязанные к дереву руки.

— Матерь Божья… — охнул кто-то. Еще кто-то, бородатый, красный и решительный, тоже побежал к дереву и трясущимися руками стал пытаться развязать веревку, но у него ничего не получалось. Мужчина искал в карманах несуществующий нож и снова в исступлении дергал мокрые узлы.

Хлестал, усиливаясь, дождь. В какой-то момент, полностью все осознав и не в силах ни секунды жить дальше, мать девочки бросилась к болоту.

— Держите ее! — крикнула в толпе женщина с расширенными на пол-лица глазами. Но никто не пошевелился. Воющая баба, срывая с головы платок и зачем-то расстегивая кофту, забежала в камыши и с размаха опустила голову в черную от перегноя воду, на которой пузырились и расходились кругами капли дождя.

В эту секунду бородатый мужик все-таки сумел развязать узлы на веревке, подхватил падающее тело девочки и аккуратно положил его на землю. На ее спине тоже краснели полосы срезанного мяса.

Мы не властны над будущим, но еще меньше мы властны над прошлом, его уже не изменишь никаким чудом, оно закрыто и запечатано, и пойдет за нами в вечность таким, какое есть. До конца своей жизни маленький дрожащий Санька будет с мельчайшей точностью помнить, что происходило в то утро на восточной стороне затерянной в болотах гряды. А когда станет забывать — сны напомнят.

Тем временем какая-то девушка в сером пальто вытащила из воды несчастную мать. Она успела вдохнуть в легкие воду, но этого оказалось мало, вода кашлем выходила обратно. Смерть словно отворачивалась от тех людей, которые слишком быстро бежали ей навстречу. Задыхаясь и воя, баба каталась по земле, жить стало невыносимо больно, но боль тоже имеет свое дно. Несчастная мать уже к вечеру сойдет с ума, в ее памяти словно вырежут кусок реальности, и до последнего дня она будет бродить по возвышенности, заглядывая в лица живых и мертвых людей, в поисках своей дочери, которая куда-то отошла на минутку…

— Что Тебе до нас, Иисус Назарянин? — вдруг крикнул в полный голос бородатый мужик, стоя на коленях у обезображенного трупа девочки. — Посмотри на нас, Господи… Это только начало! Ты любишь нас, Ты умер за нас. Ты зовешь нас в Свое Царство! Зверей — в Царство?… — мутные глаза мужика посветлели и стали прозрачными, слезы смешивались с каплями дождя и стекали по его щекам и бороде. Вторя его бессвязным повторяющимся выкрикам, на земле выла баба.

— Надо найти тех, кто это сделал, — непонятно к кому обращаясь, чужим голосом произнес Алексей, но сразу понял, что сказал глупость. Прав бородатый — это только начало. Он потянул Саньку за руку, и они, забыв о дровах, молча пошли в свой лагерь. Над грядой и рекой, то усиливаясь, то стихая, хлестал дождь, шелестел от порывов холодного ветра камыш, вода стекала по потрескавшейся коре сосен и лужами стояла на раскисшей земле. Все оставалось точно таким же, каким было полчаса назад, и вместе с тем все изменилось безвозвратно. В то утро Санька на века стал старше своих друзей, оставленных в стирающемся из памяти детстве, и навсегда приобрел сны, которые будет видеть до конца жизни.