Прав, ох как прав был переживший погромы Аркадий Борисович! Уголовники только начнут, а продолжать, догрызать, будут другие. И в больших и в малых проекциях история всегда повторяется, там, где есть люди. В далеком кровавом семнадцатом году не коммунисты грабили церкви и вешали на березах и яблонях священников вместе с их семьями в маленьких городках деревянной Руси, а свои, местные, те, кто еще вчера приходил в эти самые убранные цветами церкви и со словами: «Христос воскрес», крестил свой лоб. Коммунисты только дали отмашку зеленым фонарем, сказав, что все позволено, что Бога нет, — и им, почему-то, сразу поверили.

Но не все. Всегда были и всегда будут люди, которые не ставят условия и не требуют от всемогущего Бога земных благ, как будто Он им должен. Поселенцы уже грабили лагерь прихожан, уже летели на мокрую землю выброшенные из их шалашей вещи, уже возле оставшегося мешка с мукой винтом вспыхнула безмолвная драка, а возле распростертого тела священника все еще продолжали молча сидеть пожилая седая женщина в сползшем на плечи белом платке и какой-то парень с упрямым скуластым лицом. Накрапывал мелкий дождь. Не обращая никакого внимания на разгром вокруг, женщина стирала смоченным носовым платком липкую кровь с порезов на лице, груди и руках батюшки и уже не плакала. На ее сердце было строго и спокойно.

Отец Александр не совершил ничего героического, не сотворил никакого чуда, он всегда был обычным тихим приходским священником, которых замечаешь только во время службы в храме. Его подвиг остался незаметен, потому что растянулся на всю жизнь. Раздача муки была ошибкой, он знал, что не стоит метать бисер перед теми, кто воспринимает добро как слабость, но он не мог поступить иначе, и в этом был плод его веры.

Рядом с отцом Александром лежало вытащенное из костра тело Трофима. Убитый прихожанин лежал спиной, словно прятал от моросящих капель дождя свое обезображенное, обугленное, черно-красное от лопнувшей кожи лицо. Он тоже не совершил никакого подвига, только сделал шаг вперед, но кто знает, может, именно ради этого шага он и оказался в этой забытой всеми, затерянной сибирской долине.

Отцу Александру оставалось жить меньше часа. Он был без сознания, но еще дышал. Женщина протирала платком почерневшие глубокие порезы, и ей казалось, что лицо священника постепенно приобретает черты сурового спокойствия, точно такого, какое было у нее на душе.

Между тем, на вершине возвышенности творилось что-то невообразимое. Оставленный блатными возле бревенчатой стены недостроенной часовни мешок с мукой сразу был разорван, люди горстями хватали муку прямо с земли и засыпали себе за пазуху, многие от жадности и отсутствия опыта тут же пытались ее есть и задыхались, не в силах откашляться от попавшей в легкие перемолотой пыли. Другие бежали к воде, и в шапках, кепках или просто в ладонях разводили болтушку и торопливо пили, выливая половину себе на грудь. Один мужик со всклоченной бородой стащил с ноги сапог, торопясь и рассыпая, засыпал в него несколько полных горстей, затем налил туда воды, разболтал, и уже поднес было ко рту, как его ударили в спину и вырвали сапог из рук. Растрепанный, страшный, с вытаращенными глазами, он метнулся было за обидчиком, но тут же остановился, сорвал сапог со второй ноги и в одних разматывающихся портянках побежал обратно к стене часовни.

Почти мгновенно там вспыхнула драка. В полной тишине, прерываемой лишь звуками ударов и стонами, люди бились насмерть, словно делили не остатки муки в разорванном мешке, а саму жизнь. Трещали ветки кустарника, кто-то уже валялся в луже, зажимая руками разбитую голову, а кто-то, с искаженным от ярости лицом, обхватив двумя руками толстый тяжелый сук, наносил удары каждому, кого успевал увидеть, не деля мир на своих и чужих, потому что своих здесь не было. В той драке было что-то темное, неестественное, нереальное, словно с убийством священника зверь мрака наконец вырвался на свободу и, прячась под разными лицами, не в силах укусить небо, грыз сам себя. Остальные ссыльные врассыпную разбегались в кустарник.

Лагерь верующих за несколько минут был разнесен в щепки. Мешки с перемолотым зерном искали повсюду, перевернули все шалаши, раскидали поленницу с дровами, протыкали заостренной жердью землю вокруг стены часовни, некоторых верующих пытали, но так ничего и не нашли. Муки нигде не было, как не было воображаемого сказочного богатства в маленьком складике припасов под еловым навесом — царстве Зинаиды. Погромщики нашли там только два куска жира в котомке, морковь, проросший лук и полмешка перемешанных с крошкой сухарей. Прихожане сами голодали, но поверить в это никто не хотел.

— Говори, куда спрятал муку, гад! Говори!!! — кричал в полный голос цепкий, как жук, бездомный с темно-коричневым испитым лицом, схватив за воротник полушубка согнутого в коленях певчего из приходского хора. — Где вы ее закопали? Отвечай! Думаешь, хитрые, чуть-чуть муки раздали, чтобы вопросов не было, а остальное для себя — чтобы тайком жрать? Говори, сука, иначе сейчас повесим на первой осине…

Певчий зажимал руками разбитую голову и что-то мычал, брызгая кровью.

Погромам только стоит начаться, а дальше их ничем не остановишь. Прошло всего пятнадцать минут с того момента, как Алексей с художником услышали о находке муки, но пока они подошли к лагерю верующих, он уже был разгромлен. Еще не зная, что произошло, они осторожно поднимались по гряде, с удивлением прислушиваясь к далеким крикам. Возле первых строений бывшей фактории на них вдруг выскочил какой-то мужик в разорванной окровавленной рубахе. Задыхаясь и поскальзываясь на размокшей от дождя земле, мужик метнулся было к разрушенному складу, но потом повернулся и побежал к спуску на берег, крестясь на ходу.

— Что-то здесь произошло. Найдем отца Александра и сразу назад, — почему-то шепотом произнес Алексей, обернувшись к идущему сзади художнику. — Не нравится мне все это…

Разносящиеся повсюду крики заставляли всему внутри сжиматься в тревожном предчувствии. Когда опасность не видишь, она подавляет. Постоянно оглядываясь и медленно ступая по лужам, они вышли из кустарника на самую вершину холма и, не дойдя десяток метров до стен построенной за ночь часовни, резко остановились. Дальше идти было некуда. Тот, у которого они шли попросить муки, лежал на земле под дождем, откинув в сторону неестественно вывернутую руку в задравшемся рукаве старенькой рясы. Рядом со священником лежал еще кто-то, черный и страшный, а возле них в полном молчании сидели парень со скуластым широким лицом и поникшая пожилая женщина. Белый платок окончательно съехал с ее головы на плечи, обнажая собранные в пучок седые волосы, заколотые дешевым деревянным гребешком. С первого взгляда было ясно, что осматривать священника незачем, темневшее под его телом пятно крови говорило само за себя. Кстати, его убийцу больше никто никогда не видел. Как только возле мешка с мукой началась драка, он сразу ушел на берег затоки, долго сидел там на корточках, отмывая холодной речной водой лезвие своего сапожного ножа, и разговаривал сам с собой, как сумасшедший. Затем он навсегда исчез с гряды.

— Поможете его похоронить? Чтобы успеть до захода солнца, — едва взглянув на подошедших, тихо спросила пожилая женщина, словно продолжала давно начатый разговор. Она узнала Алексея, его многие узнавали, хотя судьба словно заставляла его приходить к людям тогда, когда он был уже не нужен. — Посмотрите, что они сделали с нашим батюшкой…

Алексей кивнул головой и без лишних слов опустился коленями на мокрую землю перед неподвижным телом священника. Он уже знал, что ему придется сказать этой седой женщине и скуластому хмурому парню, воспринявшим его появление как чудо, и в тот момент ненавидел свою профессию. Пульс еще прощупывался, но совсем слабо, сердцу не хватало вытекшей на землю крови. Испачканными липкой кровью руками Алексей поднял веки священника, всматриваясь в закатившиеся зрачки, затем разорвал воротник истрепанной рясы, обнажая почерневшие колотые раны на шее и впалой груди, и повернулся к дышащему ему в затылок парню: