Женщина покачала головой, позвала собаку и скрылась в ельнике.

Два дня назад, в предрассветных сумерках, люди стояли на пристани Тобольска, замерзая на холодном ветру, дующем с просторного плеса Иртыша. Плескалась мелкая речная волна, скрипели канаты пришвартованных лодок, на здании ОСВОДа хлопало сорванное полотнище какого-то плаката. Над рекой, на двух террасах темнел спящий город с узкими грязными улочками, старыми домами, редкими огнями фонарей и тротуарами, мощенными деревянными настилами. Пристань была оцеплена солдатами.

— Граждане ссыльные! — кричал в рупор человек в блестящем кожаном плаще где-то за оцеплением. — Государство дает вам шанс прекратить антиобщественный образ жизни и стать полноправными членами общества. Используйте этот шанс! По директиве освоения Западной Сибири вы отправляетесь создавать рыболовецкий поселок в устье реки Назино. Работайте, старайтесь, — и тогда мы подумаем о ваших паспортах. Вы уплываете первыми, за вами придут следующие этапы. Надеюсь, скоро на карте нашей страны появится новая точка…

Партийный функционер почти не лгал. Случаи, когда из поселений ссыльных со временем вырастали города, действительно были. Правда, в дореволюционной России. Эти удачные примеры и вошли в основу директивы освоения труднодоступных районов Сибири. Для народного хозяйства рыболовецкие поселки не имели смысла — кому нужна рыба, за которой потом надо оснащать экспедиции? Но в целях освоения дикого края эта идея имела успех. А вдруг зацепятся?.. Тогда, не потратив ни копейки, руководство области может смело рапортовать о своих достижениях.

Но как зацепиться?.. Ногтями и зубами деревья валить? В то время людям не давали ничего: ни крошки хлеба, ни инструментов, ни одной единственной спички для костра. Привозили в чем брали: в летних платьях, домашних тапочках или накрахмаленных рубашках, ставших черными от вагонной грязи, и оставляли на берегу. Экономика должна быть экономной.

…Чудесами чудес некоторые из этих людей выживали. Эстонские женщины, почерневшие и страшные, с высохшими младенцами на руках, выходили босыми ногами от верхних притоков Лены к якутским стойбищам на побережье Ледовитого океана. И это правда. До сих пор ходят рассказы старых якутов об одной такой женщине. При желании можно даже взглянуть на холмик ее могилы на берегу залива моря Лаптевых. Как женщина шла, как ползла по тундре, не выпуская из рук мертвого ребенка, — знала только она…

К счастью, люди на пристани не могли заглянуть в будущее. Иначе кто-нибудь, не дожидаясь приближения к болотам Назино, бросился бы к солдатам и просто прыгнул на штыки.

У самого края причала, возле чугунных тумб кнехтов, молча стояли бледный, осунувшийся Алексей и Санька. Вера сидела на чемодане, обхватив замерзшими руками колени, и, не отрываясь, смотрела на широкий плес, краснеющий от первых лучей чужого, холодного солнца. Смотрела, но не видела. Сил уже не было; словно какой-то уходящий вниз поток подхватил ее, с размаху бросил на острый уступ, дал немного отдышаться и окончательно сбросил в темную пропасть, где нет ничего, даже боли. Пройдет несколько минут, она вспомнит о любимых людях, встрепенется и станет жить дальше. Но пока она не видела и не слышала ничего, ее глаза слезились от ветра, а губы беззвучно шевелились. Алексей стоял рядом и тоже смотрел на воду. Черты его лица заострились, на переносице прорезалась решительная складка.

В этот момент он клялся себе сделать все, чтобы вернуть семью обратно, куда бы ни увела их уходящая вдаль река.

Полчаса назад Измайловы, вместе с другими административно-высланными окружили командира роты охраны и партийного деятеля в кожаном плаще. Кричал, сдвинув на затылок котиковый пирожок, красный, как рак, инженер; кричал еще кто-то; улыбался странной растерянной улыбкой художник Миша; заходилась в истерике молодая женщина в сиреневом пальто — ее в Иркутске должен был встречать муж, и она, размазывая по щекам слезы и тушь, умоляла командира отпустить ее. Муж выехал позже, на обычном поезде, он уже там, он будет искать ее, волноваться, бегать по перрону, а ее нет… Она же не преступница, ее выслали только лишь за то, что ее родственники проживают в Польше. Она актриса детского театра, ей не надо никуда уплывать, муж будет волноваться.

Словно приводя главное, безоговорочное доказательство, что ее должны немедленно отпустить, она, роняя на снег блестящие футляры губной помады, какие-то жетоны и платки, вытащила из ридикюля заранее купленный железнодорожный билет и, захлебываясь слезами, показывала его всем, кто стоял рядом. Потом у нее началась истерика: «Господи, пожалуйста… умоляю…» Футляры губной помады так и остались валяться на снегу за оцеплением, а билет унес ветер.

Неведение порою блаженно… Муж рыдающей женщины и не думал никуда уезжать. На следующий день он сдал свой билет обратно в кассу и написал заявление о разводе. Но она до последнего дня своей оставшейся коротенькой жизни будет молиться за него и переживать, представляя, как он, почернев от горя, ищет ее в далеком Иркутске.

На все крики, доводы и плачь ответ был один: «Пишите жалобы, отправляйте с почтой, товарищи на местах разберутся и, если это правда, следующими баржами вас вернут обратно. Зачем же так волноваться, граждане…»

Говорить больше было не о чем. Поникшие, растерянные люди вернулись на пристань и вместе с остальными стали ждать погрузки в баржи. Непривычно пахло весенней рекой, над горизонтом всходило солнце. За излучиной, на гребне Троицкого мыса, виднелись окрашенные красноватыми лучами островерхие башни и зубчатые стены старинной крепости. Возвышаясь над Иртышем, крепость выглядела как символ цивилизации, последний оплот на границе двух миров. Навесные бойницы угрюмо глядели на мутные волны плеса, а дальше, вне досягаемости пушек, простирались неведомые, еще не открытые земли.

Как и сто лет назад, люди уплывали с пристани за открытиями туда, где накопленный за годы жизни опыт не приносит плодов, и все наносное слетает как шелуха. Все маски исчезают, и в человеке останется только то, что определяет его истинное «Я». Познание самих себя — может, это и есть наше самое важное открытие? Горе слабым… Не лучше ли им оставаться под защитой придуманных ценностей.

Через час подошли баржи, на пристани установили трапы. Насупившийся, хмурый Санька поднимался на борт, держась за мамину руку. Он уже не верил в счастье завтрашнего дня. Приобретенный в вагоне страх навсегда остался глубоко под сердцем.

Но зато он твердо, с детской непоколебимой уверенностью, знал — все плохое может произойти с кем угодно, только не с ним и не с его мамой и папой.

— Что-то не видно, чтобы здесь почтовых ящиков было понатыкано. За два дня один раз дым увидели. Куда мы плывем? Как думаете, Аркадий Борисович? — Алексей отвел взгляд от далекой-далекой черно-белой береговой линии и вопросительно посмотрел на старичка в парусиновом костюме. — Понятно, что на север, но куда? Где это Назино?

— Затрудняюсь вам ответить, Алеша. Я совсем забыл географию, — смущенно улыбаясь ответил пожилой человек, протирая очки подрагивающими руками. Он все время мерз; ночные заморозки сменялись пронизывающими ветрами, и хоть дни стояли ясные, люди в баржах коченели от холода. По ночам палуба покрывалась белым инеем, питьевая вода в ведрах покрывалась сверху коркой льда. Еще в день отплытия Алексей отдал старику свой свитер и теплые носки, но он все равно никак не мог согреться. От постоянного холода и недосыпания его лицо осунулось, под глазами чернели круги.

— Но ведь где-то здесь должны быть люди. Не могут же они отправить нас в никуда, — словно убеждая самого себя, продолжил Алексей, вглядываясь в далекие пустынные берега, поросшие заснеженным ельником. Кругом стояла звенящая тишина, лишь где-то на корме глухо стучал двигатель. Люди на палубе спали, а кто не спал, поеживаясь, сидел на кусках брезента, в молчании встречая новое утро. Все ждали солнца.